Посвящается убиенным на Пасху 1993 года сатанистом, оптинским братиям: Иеромонаху Василию, Инокам Трофиму и Ферапонту.
Вот уже много лет в монастыре Оптина Пустынь ежедневно поминают за Божественной Литургией убиенных братьев – иеромонаха Василия (Рослякова), инока Трофима (Татарникова) и инока Ферапонта (Пушкарева). Многочисленные паломники прибывают отовсюду поклониться их святым могилам и попросить благодатной помощи в духовных и житейских нуждах.
За это время слава об убиенных монахах распространилась не только по всей России, но и далеко за ее пределами. Бог прославляет избранных своих, отдавших жизнь ради имени Его Святаго.
Известие о мученической смерти трех Оптинских насельников от руки сатаниста на Пасху 1993 года подобно грому небесному прорезало обычную повседневность жизни, потрясло людские души и сердца.
Вскоре после гибели братий на имя отца Наместника была направлена телеграмма:
Христос Воскресе! Разделяю с Вами и с братией обители Пасхальную радость! Вместе с вами разделяю и скорбь по поводу трагической гибели трех насельников Оптиной Пустыни. Молюсь об упокоении их душ. Верю, что Господь, призвавший их в первый день Святаго Христова Воскресения через мученическую кончину, сделает их участниками вечной Пасхи в невечернем дни Царствия Своего.
Душой с Вами и с братией.
Патриарх Алексий II
18 апреля 1993 года.
.
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ИЕРОМОНАХА ВАСИЛИЯ (РОСЛЯКОВА)
Детство и юность
Иеромонах Василий (в миру Игорь Иванович Росляков) родился в Москве 10/23 декабря 1960 года. Отец его, Иван Федорович Росляков, был человек военный. В годы Великой Отечественной войны он храбро сражался на Северном флоте, а затем продолжил службу в правоохранительных органах. Мать Игоря, Анна Михайловна, работала ткачихой на московской фабрике.
Рождение сына в семье Росляковых было долгожданной радостью, так как Ивану Федоровичу в то время исполнилось уже 43 года, а Анне Михайловне – 40. Вскоре после рождения мальчика счастливые родители крестили своего горячо любимого сына и нарекли его Игорем – в честь благоверного Великого князя Игоря Черниговского.
Семья Росляковых жила в Москве, в небольшой квартире пятиэтажного дома. Игорь рос очень добрым, смышленым и самостоятельным ребенком. Перед началом учебы в школе мама дала ему вешалку, показала место для школьного костюмчика и сказала: «Вот сюда, сынок, будешь вешать свою одежду». И Игорь сам, без всяких напоминаний, вешал костюм на свое место.
Учеба шла прекрасно. Память была просто великолепная. Он внимательно слушал то, о чем говорилось на уроках, а на следующий день с легкостью повторял сказанное и получал хорошие отметки.
Примерно с девяти лет Игорь начал серьезно заниматься плаванием. До этого он очень боялся воды, но все же поборол страх, сам пошел и записался в секцию по водному поло. Хотя телесное упражнение мало полезно (1Тим. 4, 8), – говорит апостол Павел, но Премудрость Божия устрояет так, что часто недуховные занятия Всемилостивый Господь обращает ко спасению души. Вот и Святитель Василий Великий еще в юности, до принятия крещения, настолько увлечен был светскими науками, что часто, сидя за книгами, даже забывал о необходимости принимать пищу. Но когда его любящая истину душа познала Единого и Всемогущего Бога, то приобретенный навык послужил к укреплению в монашеских подвигах. Так и Игорь, принимая участие в соревнованиях, становился мужественным, смелым, решительным. Стремление к победе порождало серьезность и целенаправленность. Все эти качества постепенно возрастали и укреплялись в душе будущего монаха, чтобы непостижимым Промыслом Божиим приготовить ее к подвигу и украсить мученическим венцом.
В те годы богоборческая власть стремилась уничтожить Православие и подменить его истинную суть. Разрушались прекрасные храмы, а на их месте строились клубы и кинотеатры. Детям внушали, что все верующие – темные, безграмотные, душевнобольные люди. Всячески распространяя клевету и ложные представления о Церкви Христовой, враг спасения рода человеческого сеял неверие и бездуховность в сердцах русских людей.
Еще в молодости, обманутый на первый взгляд правдоподобными идеями марксизма, отец Игоря, Иван Федорович, вступил в партию, но впоследствии, столкнувшись с лицемерием, ложью и коварством этой хитросплетенной веры в так называемое «светлое будущее», пошел в райком и сдал свой партбилет. Там его долго уговаривали, убеждали и даже угрожали. «Подумайте о сыне, – говорили ему, – ведь это может отразиться на его дальнейшей судьбе». Но Иван Федорович твердо ответил: «Сын мой сам свою дорогу найдет», – а двенадцатилетнему Игорю на его расспросы сказал: «Нельзя мириться с обманом, сынок».
Не станем пересказывать все те трудности, с которыми пришлось столкнуться Ивану Федоровичу; лишь отметим, что мужество, искренность, простота, правдолюбие и сердечная доброта его, без сомнения, были плодами того православного воспитания, которое он получил от своих благочестивых родителей. При себе он всегда носил маленькую иконку Пресвятой Богородицы, помнил наизусть молитву «Отче наш» и 90-й псалом «Живый в помощи Вышняго», который не раз спасал его на фронте от неминуемой смерти.
Не станем скрывать от боголюбивого читателя того, что может принести пользу душе, и не умолчим о том, что Игорь, проводя жизнь в безбожном обществе, в детские и ранние юношеские годы не имел веры в Бога. Бывало даже так: наученный в школе безбожию, он отказывался от вкушения крашеных яиц, которые по православному обычаю красила на праздник Пасхи его милая мама, Анна Михайловна. Но как не тотчас обрел покаяние мытарь и не сразу обратился ко Христу апостол Павел, так и юная душа будущего мученика Христова не от утробы матери прияла непоколебимую веру, хотя доброе зернышко ее Господь наш Иисус Христос незримо посеял в сердце своего верного избранника еще от младенчества.
Иван Федорович редко отказывал любимому сыну в каких-либо просьбах. Однажды Игорь попросил отца купить ему магнитофон. И вот, как-то придя домой из школы, он увидел на своем столе небольшой магнитофон «Комета» – подарок ко дню рождения. Но недолго звучала музыка в квартире Росляковых: через месяц… Игорь подарил магнитофон своему школьному другу, который мечтал иметь его, но родители были не в состоянии выполнить это желание. Юное сердце, исполненное любви и милосердия, пожелало поделиться радостью со своим другом и легко оставило дорогую вещь ради любви к ближнему. А когда Игорь очень захотел научиться играть на гитаре, родители не стали возражать, поднакопили денег и купили хороший инструмент. Но недолго звучала и гитара в доме Росляковых: поиграв немного, будущий монах, не задумываясь, подарил и ее.
В ту пору вошли в моду джинсы. Игорю особенно нравились джинсы с заклепками и металлическими застежками. Он стал просить родителей, чтобы купили и ему такие. Но стоили они не дешево. Мама, удивляясь, спрашивала: «Что же это за брюки, и почему они так дорого стоят? Пойдем, сынок, я посмотрю. Если хорошие, то, так и быть, купим». Придя в магазин, Анна Михайловна взглянула на прилавок и развела руками: «Вот так джинсы, – с удивлением сказала она, – и за эти страшненькие серенькие брючки платить такие большие деньги? Нет, сынок, обойдешься и без них». Безропотно принял Игорь решение матери, и даже почти позабыл про свое желание, но вскоре получил от нее разрешение купить «серенькие брючки» за границей, ибо там они стоили намного дешевле. И вот, после очередной спортивной поездки, он привез желанные джинсы. Надев голубую футболку, которая так подходила по цвету к новым «брючкам», Игорь отправился в школу. Но учительница сразу же отправила «модника» домой переодеваться в школьный костюм.
С раннего возраста интересовался Игорь различными «чудесами» науки. У него была толстая тетрадка, в которую он записывал всякие открытия, необычные случаи, странные катастрофы, – словом все, что было ему интересно. Отчасти и это побудило его впоследствии поступить на факультет журналистики Московского государственного университета.
По ночам Игорь любил сидеть в своей комнате за чаем – «по-купечески», как он говорил, и любоваться мерцанием звезд на ночном небе. Его открытая душа трепетала, восхищаясь величием вселенной, не имеющей, как ему казалось, ни начала, ни конца. Сердце внимало молчанию ночи, исполняясь необычайным восторгом. В такие минуты Игорь брал в руки карандаш и писал стихи. Так, наблюдая окружающий мир, ту премудрость, с которой он сотворен, и поражаясь чудом творения Божия, Игорь понял, что у каждой вещи есть творец. «Ибо если временное таково, то каково же Вечное? И если видимое так прекрасно, то каково Невидимое? Если величие неба превосходит меру человеческого разумения, то какой ум возможет исследовать природу Присносущего?» Но Кто же Он, сотворивший такое великолепие? Кто Он, установивший порядок во вселенной? Кто Он, давший человеку закон духовный и совесть, так мучительно жгущую за грехи?
Однажды утром Игорь услышал, что за окном духовой оркестр играет траурный марш: кого-то хоронят. Он выглянул в окно и увидел людей, несущих на руках гроб. За гробом шли близкие умершего. В чью-то семью пришло горе. Игорь задумался о тайне жизни и смерти, о том, что ожидает человека там, за гробом. Его пытливый ум не мог согласиться с идеей о полном исчезновении человека, о которой он читал в школьных учебниках.
Благодать Божия, незримо спасающая и подающая душам мир и радость духовную, попускает человеку внешние скорби, и это необходимо, потому что скорби не позволяют душе зачерстветь и охладеть. Они научают состраданию и порождают смирение, без которого все теряет свой смысл. Благо мне, яко смирил мя еси (Пс. 118, 71), – говорит пророк Давид. И нередко бывает, что человек, не имевший веры в Бога, посредством смирения, через терпение скорбей, обретает ее.
Когда Игорю шел 19-й год, внезапно умер отец. Смерть эта была настолько неожиданной, что глубоко потрясла юную душу. Он сразу возмужал, стал молчаливым и задумчивым. Вскоре после смерти отца Игорю приснился страшный сон. Проснувшись в холодном поту, он включил свет в своей комнате, разбудил мать, и потом долго не мог успокоиться. Но о том, что именно приснилось ему в ту ночь, так никому и не рассказал.
Может быть, Господь известил его о муках, которые уготованы грешникам после смерти, а может быть его еще неокрепшая душа увидела день своей мученической кончины в то Пасхальное утро 1993 года.
Покажи мне, Владыка, кончину мою,
Приоткрой и число уготованных дней,
Может, я устрашусь оттого, что живу,
И никто не осилит боязни моей.
Приоткрой, и потом от меня отойди,
Чтобы в скорби земной возмужала душа,
Чтобы я укрепился на крестном пути
Прежде чем отойду, и не будет меня.
Путь к Богу
Игорь взрослел. Для него, как и для всякого приходящего в совершенный возраст человека, мир открывался по-иному. Прошла беззаботная детская мечтательность, а на ее место заступила суровая действительность. Ненасытный мир с его безбожным лукавством, алчностью и корыстью, который, по слову Апостола, весь лежит во зле (1 Ин. 5, 19), все чаще открывал пред юношей свое настоящее лицо.
Мало-помалу, посредством различных скорбей и искушений, дает Бог человеку познать, что жизнь наша есть пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий (Иак. 4, 14). И если человек проводил ее в наслаждениях греховных, предаваясь беззаконию и нечистоте, то душа его исполнится зловонной испарины и будет вечно пребывать в смраде своих страстей, жегомая мучительным огнем. Напротив, душа праведная, как благоухание кадильного дыма, приносимого в жертву Единому Всемогущему Богу, обрящет вечную радость и веселие райское.
По окончании школы Игорь выступал на соревнованиях за команду автозавода. Позже, поступив на факультет журналистики, стал играть за университетскую команду. Учась в университете, Игорь очень скоро понял, что журналистом работать не сможет: писать лживые статьи он не хотел, а бороться в одиночку с закостенелой неправдой не видел смысла. Единственным утешением для души в то время по-прежнему оставалось ночное созерцание таинственных звезд, которое сопровождалось рождением новых стихов-размышлений.
Бывало так, что ранней весной Игорь открывал окно и с наслаждением вдыхал свежую ночную прохладу. Последний весенний снег искрящимися снежинками падал на пол, и на подоконнике вырастали тонкие хрустальные сосульки. Удивительное небесное мерцание вызывало чувство умиротворения, и на душе становилось легко и спокойно. Воистину говорит пророк: Небеса поведают славу Божию (Пс. 18, 2). И для этого не нужно ни знание языков, потому как у неба один язык, известный каждой душе, ни музыкальной грамоты, так как песня небес звучит в каждом сердце стройной, незабываемой мелодией. И как тот, кто слышал прекрасное пение, дарующее душе неописуемую радость, вряд ли стал бы поносить певца, а наоборот, испытывал бы к нему добрые чувства, так и истинная любовь к творению незримо переходит на Творца.
Всякое время года имеет свою красоту. Но Игорю все же ближе была осенняя пора. Она напоминала о том, что у каждой вещи есть не только начало, но и конец, и все подлежит тлению, кроме души. Он уже начинал понимать, что тело христианина, подобно осеннему древу, на время умирает, чтобы воскреснуть райской весной для вечного лета. Иногда вечерами Игорь гулял по осеннему Кузьминскому парку, вороша листву, наслаждаясь красотой осенней природы и размышляя над ее тайнами и загадками. В такие вечера он приходил домой особенно задумчивым. Заботливая мама, замечая его грусть, спрашивала: «Отчего ты сегодня какой-то невеселый?» Но Игорь спешил уйти в свою комнату, стремясь побыть наедине со своими раздумьями. Он снова садился у окна, брал в руки карандаш и писал стихи. А когда становилось особенно грустно, начинал благодарить и славить в рифму все благое. И – о, чудо! – от этого на душе становилось светло и легко. «Печаль века сего имеет человек оттого, что не благодарит Бога, – говорил он, будучи уже иеромонахом, – апостол Павел призывает нас благодарить за все и радоваться, непрестанно взывая ко Господу покаянным сердцем».
Особенно любил Игорь прославлять «Россию избяную» – древнюю Святую Русь. О том, как дорога была ему Россия, свидетельствуют многие стихи, написанные им в то время искренне и от чистого сердца.
Иногда он уезжал куда-нибудь в деревню и там, несмотря на плохую погоду, подолгу гулял под дождем, а на вопрос, как он может столько времени проводить на улице в такое ненастье, с улыбкой отвечал: «Это моя погодка!» И действительно, это была «его погодка». Мокрые, опустевшие деревенские улицы, неповторимое благоухание и шелест осенней листвы под дождем доставляли душе его удивительное тихое чувство.
Однажды, будучи на соревнованиях в Голландии, Игорь познакомился с молодой переводчицей – голландкой. Они стали переписываться. Вскоре пришло время ехать на очередные соревнования в Канаду, но Игорь попал в список «невыездных». Ему предъявили обвинение в «шпионской связи с иностранными гражданами». Сильно переживал Игорь такую несправедливость, но это событие оказало большое влияние на его дальнейшую жизнь. Казалось бы, что тут хорошего? – Ложь и клевета. Но Премудрый Промысел Божий искусно устрояет все ко спасению души. Преподаватель истории, прихожанка одного из московских храмов, обратила внимание на то, что Игорь чем-то расстроен. Она расспросила его и посоветовала обратиться к священнику.
И вот Игорь впервые переступил порог храма. А ведь часто так трудно бывает сделать этот первый шаг! Но когда человек с Божией помощью находит в себе силы прийти на первую исповедь, какое успокоение приобретает его душа! И чему можно уподобить сей покой? Где найти слова, чтобы описать его? Ибо где Бог – там и мир. Как умилительно бывает видеть людей, только что обратившихся к вере! Это оттого, что великое множество Ангелов пребывает в веселии о душе сей, и радость небесная, подобно благодатному огню, нисходит в верующее сердце. Душа без устали благодарит Бога и сладостно взывает: «Христос Воскресе!» и вся Церковь Небесная восклицает: «Воистину Воскресе!» Воистину Воскресе Христос в душе, проснувшейся от греховного сна и воскресшей для жизни вечной!
Возвращаясь домой из храма, Игорь летел, словно на крыльях. Ему казалось, что служба незримо продолжается. Беспечные птицы, усевшись на ветвях деревьев, допевают хвалительные стихиры. Зеленый парк, отличавшийся всегдашним гостеприимством, тихо напевает Великое Славословие. А белокрылый голубь, важно поднявшись на ступеньку, будто готовится произнести просительную ектенью.
Подобно тому, как человек в лютую стужу прячется под кров своего теплого дома, так и душа, попав в беду, спешит под покров Божий. И если хоть раз посетит он Церковь, этот величественный корабль, уверенно идущий средь бури житейского моря, то уже не пожелает оставить испытанную им радость присутствия Божия.
Вскоре Игорь познакомился с иеромонахом Рафаилом, служившим тогда на приходе в городе Порхове Псковской губернии, который, наставляя будущего инока, оказал благотворное влияние на его дальнейший жизненный путь. Игорь очень полюбил этого священника и уже, будучи в монастыре, с благодарностью вспоминал о нем. Через отца Рафаила Бог посеял в душе будущего мученика семя любви, которое возросло и стало подобно древу, насажденному при исходищах вод, живительных вод Премудрости Божией, и взрастило плод, еже есть венец мученический, во время свое.
18 ноября 1988 года отец Рафаил погиб в автомобильной катастрофе, в 60-ти километрах от Новгорода. Отпевание пришлось на его день Ангела – Собор Архистратига Михаила и прочих Небесных сил безплотных. «С момента получения известия о гибели [иеромонаха Рафаила]… до причащения была невероятная душевная скорбь, – писал Игорь, – а после причастия – спокойствие души, ощущение мира на сердце. Господь дает понять об участи отца Рафаила. Он среди Ангельских чинов и непрестанно молится о нас».
На следующий день после гибели отца Рафаила Игорь написал стихотворение:
Нашел бы я тяжелые слова
О жизни, о холодности могилы,
И речь моя была бы так горька,
Что не сказал бы я и половины.
Но хочется поплакать в тишине
И выйти в мир со светлыми глазами.
Кто молнией промчался по земле,
Тот светом облечен под небесами.
Благодать Божия все более и более укрепляла Игоря, указывая ему спасительный путь скорбей. «Чем больше любовь говорил он, – тем больше страданий душе; чем полнее любовь, тем полнее познание; чем горячее любовь, тем пламеннее молитва; чем совершеннее любовь, тем святее жизнь».
Знамение Креста
Однажды утром, перебирая ящик стола, Анна Михайловна вдруг обнаружила крестик. Крестильный крестик ее сына. Знаменательно, что произошло это в Крестопоклонную неделю Великого Поста, и что именно в тот день на всенощном бдении был вынос креста. Игорь описал это событие в своем дневнике: «… Я надел тот крестик впервые после крещения, бывшего 27 лет назад. Явный знак Божий. Во-первых: указующий, может быть приблизительно, день моего крещения, – это радостно. Во-вторых: напоминающий слова Христовы: возьми крест свой и следуй за Мною – это пока тягостно… Воистину крестный день!». Тягостно ему было от осознания своей немощи, а радостно от познания всемогущества Божия. Ибо все, что сеется в уничижении, восстает в славе; и все, что сеется в немощи, восстает в силе (1 Кор. 15, 43), а сила Моя совершается в немощи (2 Кор. 12, 9), – говорит Господь.
Крестный путь будущего мученика Христова начинался так. Игорь усердно молился. Вначале он понуждал себя, но постепенно молитвенный труд превратился в великую радость. Словно невидимый огонек воспылал в сердце, и неутолимой жаждой усталого путника, чающего хотя бы глоток воды, воспылала ревностью к молитвенному деланию его душа. Полюбилось ему читать святоотеческие книги. Теперь он строго соблюдал посты и часто посещал богослужения. Ему казалось, что и небо по ночам было уже не таким, как прежде. Глубина и величие Премудрости Божией все более отворялись пред его молитвенным взором. Пред ним открывалась вечность – великая тайна Творца, давшего жизнь всему сущему.
«Душа неподвластна смерти, – рассуждал Игорь, познавая не только умом, но и сердцем близость Господа. – Ни дед, ни отец, никто другой из прежде отшедших от земной жизни людей не умерли. Они живы, ибо душа бессмертна». Такие размышления все более и более укрепляли в сердце будущего монаха страх Господень, который есть истинная премудрость, и удаление от зла – разум. А страх Божий не терпит рассеянности ума. Он поселяется лишь в том сердце, которое непрестанно памятует о Боге и взывает о помиловании.
Чувство покаяния, сопровождаемое нередко обильными слезами, умиляет и умиротворяет душу, чтобы она познала и вкусила, яко благ Господь. Но затем бывает и умаление ревности. Подобно ухабам и огромным кочкам на пути спасения вырастают скорби – как внешние, так и внутренние. Иногда даже наступает состояние богооставленности. И все это попускается Господом для того, чтобы человек прочувствовал, как плохо без Бога, чтобы возлюбил Его и прилепился к Нему всей душой своею, чтобы непрестанно искал Его и молился Ему день и ночь в покаянии и благодарении.
Многие друзья были удивлены перемене, происшедшей в Игоре. Кто с улыбкой крутил пальцем у виска, кто начинал с любопытством расспрашивать, а иные пытались убеждать в ненужности веры и религии.
Постепенно в команде привыкли к тому, что Игорь постится. Некоторые, правда, беспокоились, что он ослабеет и не сможет играть. Ведь когда соревнования приходились на Великий Пост, то Игорь вкушал только овсяную кашу с курагой, да гречневую крупу, размочив ее предварительно в воде. Однажды кто-то из друзей просил его оставить пост, чтобы были силы для решающего матча, но Игорь, улыбаясь, ответил на это: «Главное, чтобы были силы духовные». И истинность этих слов он подтвердил своей решительной игрой.
После каждой игры, по вечерам, команда собиралась «отмечать» либо победу, либо поражение. Игорь иногда мог выпить немного виноградного вина, не упуская при этом случая рассказать какую-либо притчу о виноградной лозе, или о том, что не вино укоризненно, но пьянство. «Само же вино Господь заповедал применять в Великом Таинстве Евхаристии», – говорил он. Но если был постный день, то Игорь твердо соблюдал его, и друзья знали, что заставить Рослякова поступиться своей совестью просто невозможно. За это его уважали.
Летом всю команду отправляли отдыхать на море, но Игорю не по душе были эти земные утехи. Он поехал в Псковские Печеры, в древний мужской монастырь, где прожил в качестве паломника около месяца. Здесь впервые произошло его знакомство с монашеством, которое напоминало ему могучее воинство Ангельских сил.
И чем более душа его познавала Бога, тем более он утверждался в необходимости оставить спорт. Будучи к тому времени мастером спорта международного класса, Игорь понимал, что все эти турниры и состязания не могут принести пользы душе, ибо каждая игра сопряжена с множеством страстей. Горделивое желание быть победителем, некоторая неприязнь к сопернику, порою выливающаяся в гнев и злобу, сеет в душе смятение и не может даровать ей покоя. Чтобы утвердиться в своих суждениях, он обратился к архимандриту Иоанну Крестьянкину. Старец посоветовал ему оставить спорт и идти в монастырь. Однако мать была против. «Монастырь – дело хорошее, – говорила она, – но пусть туда идут другие». Сама Анна Михайловна не отрицала существования Бога, но и не желала поститься, посещать храмовые богослужения, и была очень недовольна тем, что сын ее так «увлекается» религией. Это было для Игоря великой скорбью. Но через терпение скорбей в душе его рождался благодатный мир, который охранял сердце и ум от мятежных помыслов.
Игорь, где бы он ни был, никогда не стыдился осенять себя крестным знамением. Но делал это скромно, не на показ. Однажды, уже будучи иеромонахом, в одной из своих проповедей сказал: «Ложный стыд – это последствие грехопадения. Когда Адам согрешил, то он, увидев свою наготу, устыдился. Господь взывал к нему: «Адам, где еси?», но тот вместо того, чтобы принести покаяние, спрятался от Бога по ложному стыду. Теперь же, с пришествием Христа, сей срам разрушен, и мы имеем дерзновение взывать к Богу: «Господи, где еси?», независимо от того, где мы находимся, и в каком состоянии пребывает наша душа. Главное, чтобы было покаяние».
«Евангелие – это уста Христовы, – писал он. – Каждое слово Спасителя – это слово любви, смирения, кротости. Этот Дух смирения, которым говорит с нами Спаситель, не часто является нам, потому и Евангелие иногда непонятно, иногда не трогает нас. Но постигается, открывается Дух Евангелия Крестом Христовым. Если увидим, что где бы ни находился Христос, что бы он ни говорил, Он говорит это с Креста, тогда открывается нам Дух Евангелия, Дух смирения, кротости, безконечной любви Господа к нам, грешным».
Теперь по ночам, вместо стихов, из сердца Игоря возносилась пламенная молитва, которая сопровождалась множеством земных поклонов. Он, усердно призывая Господа, с любовью, растворенной благоговением, лобызал крест, повергался на лицо свое, потом вставал и долго воспевал псалмы. Затем снова, с горячностью, которую воспламеняла в душе его благодать, кланялся земно бесчисленное количество раз. «Мы сейчас не можем нести тех подвигов, которые несли древние отцы, – скажет он позже, – но все равно мое сердце на стороне того монашества. Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр.13, 8). Нужно только положить доброе начало, а Он поможет и даст столько сил, сколько необходимо. У каждого свой крест, именно такой, какой он в силах понести, посему нам остается лишь прилагать усердие и благодарить Бога за все».
Первая Пасха
Пасха! Великий и радостный день Воскресения Христова. Веселие райское, посещающее христиан однажды в год. Но для тех, кто проникается таинством Воскресения, она бывает каждодневно и даже непрерывно. Она приходит и исполняет сердца верных неописуемой радостью. Пасха – утешение верных сердец, призывающая к умиротворению и благодарению.
Первый раз в своей жизни Игорь встречал праздник Христова Воскресения в 1985 году в Свято-Никольском храме. Закончился Великий Пост, первый сознательный пост в его жизни. Накануне праздника дома, в своем любимом уголке, в котором теперь поселились иконы Спасителя и Божией Матери, он с усердием читал правило ко Причастию. Непонятное волнение не покидало душу. Очень хотелось, чтобы поскорее наступила Пасха, ведь он так ждал ее.
И вот этот день пришел. Служба продолжалась всю ночь. Церковные свечки, эти усердные предстательницы, освещали храм, наполняя благодатью сердца верующих. А какое величественное зрелище представлял собою Пасхальный крестный ход! Воистину Ангелы пели на небесах Воскресение и Славу Христа Бога. До чего же знакомым показалось Игорю это Пасхальное торжество! Не то ли это небо, которое с детства видел он по ночам из окна своего дома? Не те ли это звезды, которые ему говорили о великой мудрости Творца? Подобно звездному небу, усыпанному множеством мерцающих огоньков, было это ночное шествие. Кто не знает сладости истинной молитвы, тот не слышал пения Ангелов. Ибо его нельзя услышать явно, оно отражается лишь в чистом сердце беззвучной мелодией неприступного Божественного Света.
Остановившись у дверей храма, все на мгновение затихли. И вот Настоятель громко провозгласил: «Христос Воскресе!» – «Воистину Воскресе!» – дружно ответили собравшиеся. Какая же неописуемая радость объяла всех! Подобно свежему теплому ветру налетела она и сбросила с души все печали и скорби, горести и обиды. О, Пасха – веселие вечное, радость неземная! Игорь вдохновенно пел со всеми воскресный тропарь «Христос Воскресе из мертвых». Ему хотелось поделиться радостью Воскресения Христова с каждым человеком. Не раз приходилось ему испытывать радость, побеждая на соревнованиях, но сейчас было иное чувство. Это была радость победы веры и торжества любви Божией. Это было истинное воскресение души, которое в жизни сей есть ни что иное, как соединение ее с Духом Святым.
Вдруг Игорь вспомнил, как однажды, когда он поздним вечером возвращался с тренировки домой, Господь напомнил ему о Страшном Суде. В вагоне метро было немноголюдно, и он, усевшись на скамейку, стал размышлять о вечности. Внезапно поезд резко затормозил и остановился. Свет погас, и наступила кромешная тьма. Страх охватил сердце. Надо сказать, что Игорь занимался довольно жестким видом спорта – во время игры нередко можно было получить от соперника сильный удар кулаком. Здесь-то и необходимы мужество и стойкость, чтобы не ответить ударом на удар и при этом, не струсив, продолжить игру, атакуя ворота соперника. Игорь был очень смел, так что часто игроки физически более сильные отступали пред его решительностью. Но тут было другое. Ему на мгновение почудилось, что свершилось Библейское пророчество о конце света. «Неужто и вправду пришло время Страшного Суда? — подумал Игорь, – ведь сказано, что придет внезапно день тот, как тать ночью, и застанет врасплох всех, живущих на земле». Сердце от волнения забилось сильнее. «С чем приду к Тебе, Господи? – взывала встревоженная душа, – что я сделал на земле достойного оправдания и милости?» В памяти ярко вспыхнули картины прошлого. Все проступки, и малые, и большие, вдруг отчетливо напомнили о себе. Но тут что-то загудело, снова загорелся свет, и поезд тронулся.
Эту ночь Игорь провел без сна. Он размышлял о своей жизни и готовился к исповеди, записывая вспомнившиеся ему в эти минуты грехи. На глазах невольно появились слезы. Это были слезы радости обретенного покаяния и благодарности Богу за Его великое милосердие.
И вот теперь здесь, во время Пасхального богослужения, Игорь увидел духовными очами ту великую победу Христа над диаволом, то великое мужество, данное христианам, которое побуждает их сражаться с врагом спасения рода человеческого и побеждать. Побеждать не только подвигами, но и покаянием. Ибо человеку свойственно падать. И воин, сражаясь на поле брани, бывает побежден и сильно ранен. Но если он, даже будучи многократно побеждаем, не отчаивается, а снова и снова вступает в бой, то увенчивается победой благодаря неотступности и мужеству. В духовной же брани покаяние чудесным образом залечивает раны и укрепляет душу, а также подает ей благодатную силу с радостью претерпевать все находящие скорби и побеждать козни врага.
«Не унывать призваны мы, христиане православные, – скажет позже в одной из проповедей иеромонах Василий, – но смотреть и видеть Господа, Который идет впереди нас с вами и попирает Своими пречистыми стопами все те скорби, которые враг для нас уготовал. Эти скорби уже попраны Христом, они побеждены Им, и для нас уже есть возможность приобщиться к той победе, к той радости и к тому веселию, которое нам даровано Воскресением Христовым».
…После службы все разговлялись за праздничным столом. Игорь ликовал как ребенок. Многие прихожане, еще незнакомые с ним, приметили этого веселого, плечистого парня. «Из поста надобно выходить аккуратно, – шутил Игорь, – положите-ка мне еще парочку котлеток!». Его безобидные шутки были исполнены детской веселости. Именно здесь, за восемь лет до мученической кончины, кто-то впервые спросил Игоря о его самом заветном желании, на что он, не задумываясь, ответил: «Хорошо бы умереть на Пасху, под колокольный звон». И Господь услышал его желание и сподобил Своего избранника Великого Торжества и Вечной Пасхальной радости. Но сколь трудный и тернистый путь предстояло ему еще пройти, неся свой нелегкий крест на Оптинскую голгофу!
Оптина Пустынь
Дождавшись очередного отпуска, Игорь отправился в Оптину Пустынь. Этот монастырь расположен в четырех верстах от древнего города Козельска, известного своим героическим противостоянием монголо-татарам в 1238 году. Семь недель не могли покорить город воины Батыя. Христианский подвиг любви очень правдиво отобразила древняя летопись. В ней говорится: «… Горожане сами о себе сотворше совет, яко не датися поганым, но и главы своя положити за веру христианскую…».
Мужественно сражались жители города Козельска, полагая души свои в неравном бою. По преданию, двухлетний князь Василька утонул в крови, никто из горожан не сдался в плен, а оставшиеся в живых, в том числе женщины и дети, сгорели в храме Успения Божией Матери, построенном некогда князем Юрием Долгоруким. На месте их погребения христиане окрестных сел поставили каменный крест. Разъяренный же Батый прозвал город Козельск злым городом. Он приказал сравнять его с землей и распахать. Впоследствии город был восстановлен, но сведений о том, существовал ли уже монастырь в период нашествия Батыя, не сохранилось. Есть предположение, что монастырь возник в XV веке, и основан покаявшимся разбойником Оптой. Иные же относят начало обители ко временам преподобного Кукши, просветителя вятичей.
Узнав о возрождении Оптиной Пустыни, Игорь загорелся желанием там побывать. Он читал, что этот монастырь посещали Ф. М. Достоевский, Н. В. Гоголь, К. Леонтьев, В. Соловьев, С. А. Нилус, братья Киреевские и многие другие, что особенного расцвета достиг монастырь при Оптинских старцах, известных своей прозорливостью и духовной мудростью.
Со всего света стекались богомольцы к живоносному источнику духовной благодати, получая врачевство для души и тела. Четырнадцать всероссийски прославленных святых составляют Собор преподобных старцев Оптинских. «О, созвездие небосвода иноческого, – писал Игорь впоследствии в своем дневнике, – о, дивная стая орлиная; многосвещное паникадило храма Богородицы; истинная гроздь винограда Христова – тако речем вам, отцы преподобнии, тако именуем и славим собор святых Оптинских».
Первым был прославлен в год тысячелетия Крещения Руси преподобный Оптинский старец иеросхимонах Амвросий (Гренков). Вскоре после его прославления Игорь и приехал в монастырь.
«Радуйся, земля Оптинская… – напишет он позже, – Ангелами место возлюбленное… Велия слава твоя! Красуйся, благословенная, и ликуй, яко Господь с тобою!» Возрождение Оптиной он сравнивает с воскресшим четырехдневным Лазарем, который был мертв, но ожил, был подвержен тлению, но восстал для проповеди Христовой. Подобно ему был подвержен разрушению и монастырь, но ныне воскрес для спасения многих душ.
Игорь так полюбил Оптину, что даже не хотел возвращаться домой, но, не желая поступать по своей воле, обратился к одному из священников и тот посоветовал ему все же съездить в Москву, чтобы успокоить мать и рассчитаться с мирскими делами.
Дома Игорь объявил маме, что собирается оставить спорт и уехать в монастырь поработать. Анна Михайловна подумала, что он устраивается в монастырь журналистом, и не стала возражать. Игорь же решил поработать Господу и, если это будет Ему угодно, принять монашество.
Вскоре после этого он снова приехал в Оптину Пустынь. Устроилось так, что его поселили в хибарке старца Амвросия, на той половине, где когда-то жил сам Старец. Проходя монастырские послушания, Игорь разгружал кирпичи, убирал мусор, трудился в иконной лавке, читал в храме Псалтирь, иногда дежурил на вахте, у монастырских ворот. Много приходилось полагать трудов смирения и терпения, но будущий монах не скорбел, а радовался, часто повторяя: «Мне должно трудить себя за грехи своя».
29 апреля 1989 года, в Страстную Субботу, Игоря приняли в братию. «Милость Божия дается даром, – писал он в своем дневнике, – но мы должны принести Господу все, что имеем».
Послушник Игорь без всякой обиды и ропота переносил замечания и упреки. Он всегда был сосредоточен на покаянном размышлении и богомыслии, вспоминая страдания Христовы. «Взять крест и пойти за Христом означает готовность принять смерть за Него и пострадать, – говорил Игорь, – а кто имеет желание умереть за Христа, тот едва ли огорчится, видя труды и скорби, поношения и оскорбления».
Как-то раз приехала Анна Михайловна со своей родственницей навестить сына. При встрече с Игорем она сильно огорчилась: его было не узнать, – из крепкого и упитанного парня он превратился в худого, изможденного постом и трудами послушника. Игорь встретил их у ворот в старой потрепанной рабочей одежонке и проводил на ночлег в монастырскую Пафнутьевскую башню. Анна Михайловна никак не могла успокоиться. Она долго уговаривала Игоря оставить монастырь и уехать домой. Но он твердо решил стать монахом и, памятуя слова Спасителя: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия (Лк. 9, 62), ответил отказом.
Расстроенная Анна Михайловна стала доставать из сумки продукты, которые привезла. Среди них была и колбаса. Она не знала, что монахи не едят мяса, а Игорь, жалея ее, скрывал, что уже давно не вкушал ничего мясного. Увидев колбасу, он улыбнулся, закрыл пальцами нос и прогундосил: «Ну, вот, теперь еще и колбасой развонялись!». Анна Михайловна невольно рассмеялась.
В простоте сердца принимал Игорь упреки матери и горячо молился за нее. И Господь не оставил без внимания его искренних молитв: через шесть лет после мученической кончины сына Анна Михайловна приняла монашеский постриг с именем Василиссы.
Старец Нектарий
Радостное для Оптиной Пустыни событие произошло 16 июля 1989 года: в селе Холмищи Тульской губернии были обретены святые мощи преподобного Оптинского старца Нектария. Около шести часов вечера торжественная процессия приблизилась к монастырским воротам. Игорь тогда дежурил на центральной вахте и присутствовал при этом. «Мы встретили честные останки отца Нектария, – записал он в своем дневнике, – переложили их в гроб и перенесли в храм. Была отслужена Великая Панихида. Мощи обнесли вокруг храма. Вечер был необыкновенный. Прозрачный, тихий, лучезарный. В душе появилось ощущение Оптиной такой, какой она была раньше, при старцах. Святость наполнила воздух. Было видно, как она хранит силою своею мир и вся, яже в нем. В храме пели Вечную Память, и у ворот, где я дежурил, было слышно…».
Когда-то, наставляя своих духовных чад, старец Нектарий говорил: «В мире прошло число шесть и наступает число семь. Наступает век молчания… Наступает время молитв». И велел заучить наизусть составленную им молитву: «Господи, Иисусе Христе! Сыне Божий! Грядый судити живых и мертвых, помилуй нас грешных, прости грехопадения всей нашей жизни, и имиже веси судьбами сокрый нас от лица антихриста в сокровенной пустыне спасения Твоего». Эта молитва, да и само житие Преподобного были созвучны душе послушника Игоря.
В древнем Патерике есть поучение одного старца, который сказал: «Или беги, удаляясь от людей, или шути с миром, делая из себя юродивого».1 Так поступал и старец Нектарий. Он всегда старался пребывать в своей келлии, а когда это не удавалось, то начинал немного юродствовать. Порой он надевал цветные кофты, носил платки на голове, иногда на одной ноге у него был валенок, а на другой туфля. Все это делал Старец для того, чтобы приучить себя не внимать мнению мира. Ибо мнение мира порождает человекоугодие. «Душа не может примириться с миром и утешается лишь молитвою», – говорил Преподобный.
Для Игоря утешением стала молитва Иисусова. Он постоянно упражнялся в ней, возгревая в душе своей покаянное чувство. «Иисусова молитва – это исповедь, – писал он, – непрестанная Иисусова молитва – это непрестанная исповедь».
Как и преподобный Нектарий, он очень любил свою келлию и старался по возможности всегда пребывать в ней, оставляя ее лишь ради послушания и посещения храма. Кто-то из братьев подметил, что ему бы надо в ту Оптину, которая была сто лет назад, при старцах. В той Оптиной монахи тогда пред Богом на цыпочках ходили. «И нам надобно ходить узкими Христовыми тропинками», – говорил Игорь. Став монахом, он носил старую рясу с заплатами на спине. На ногах – огромного размера кирзовые сапоги, которые ему были велики. Когда он шел, то слышалось шарканье и грохот.
Иногда Игорь шутил, но шутки его были только внешние. Как-то раз, будучи иеромонахом, он служил Литургию в храме преподобного Илариона Великого. Там в алтаре на стене висели часы. Ранее здесь почти всегда служил один молодой иеромонах, впоследствии ушедший из Оптиной. Он приучил пономарей перед Литургией выносить из алтаря часы, дабы своим тиканьем они не отвлекали его от молитвы. Поэтому когда пришел служить отец Василий, его спросили:
– Батюшка, часы унести?
Отец Василий недоуменно пожал плечами и спросил:
– А зачем?
– Чтобы не мешали молиться. Отец Андрей (имя изменено) всегда благословлял уносить их на время службы.
Батюшка улыбнулся и с любовью сказал:
– Ну, отец Андрей! Отец Андрей – «старец», у него молитва. А у меня одни только грехи.
Так шутки его были направлены на уничижение себя и в то же время раскрывали козни лукавого, давая возможность и другим увидеть его коварные сети. И преподобный Нектарий смиренно говорил о себе: «Я – мравий, ползаю по земле и вижу все выбоины и ямы, а братия очень высоко, до облаков подымается».
Старец Нектарий предсказывал, что после гонений Россия воспрянет и материально будет небогата, но духовно окрепнет, и в Оптиной будет еще семь столпов, семь светильников. Беседуя о нынешней жизни обители, будущий отец Василий как-то сказал: «Внутренняя жизнь Оптиной – это тайна или таинство. Ведь наша Церковь содержит семь Таинств, и на этих Таинствах зиждется все.
Допустим, всякое Таинство имеет какую-то внешнюю окраску: совершаются молитвы, производятся какие-то действия, но в это время в Таинстве действует Сам Христос, невидимо и незримо. Именно Его благодатью и совершается само Таинство. Такова внешняя и внутренняя жизнь Оптиной. Вот вы внешнюю жизнь видите, а внутреннюю рассказать нельзя. Внутренняя жизнь Оптиной Пустыни – Сам Христос. Только если мы приобщаемся к Богу, мы можем понять эту внутреннюю жизнь, а по-иному она нам никак не откроется. Аз есмь Дверь, – Господь говорит, – аще Мною кто внидет и изыдет, и пажить обрящет. Вот эта дверь к внутренней духовной жизни Оптиной – Христос».
После Пасхи Игоря переселили из старческой скитской хибарки в монастырский братский корпус. А вскоре ему было поручено послушание летописца. Перечитывая материалы, собранные к канонизации преподобных Оптинских старцев, послушник Игорь с умилением сердечным вспоминал слова, сказанные преподобным Нектарием, и тот чудесный вечер, когда в монастыре встречали его святые мощи.
У Игоря был необыкновенный дар слова, благодаря чему он мог просто и проникновенно описывать не только совершавшиеся события, но и внутреннее состояние души. «Порою, когда стою в храме, – писал он, – душу охватывает ощущение присутствия Божия. Тогда уже не иконы окружают меня, но сами святые. Сошедшиеся на службу, они наполнили храм, отовсюду испытующе поглядывая на меня. Незачем отводить глаза от их ликов, прятаться в темном уголке церкви. Угодники Божии смотрят не на лице мое, а только на сердце. А куда спрятаться сердцу моему? Так и стою я в рубище безпомощности и недостоинства своего пред их всевидящими очами. Скверные мысли мои, страшась святых взоров, куда-то скрываются и перестают терзать меня. Сердце, воспламеняясь огнем собственной порочности, разгорается огнем сокрушения, тело как бы цепенеет, и во всем существе своем, в самых кончиках пальцев, начинаю ощущать свое недостоинство и неправду.
Взгляды святых обладают непостижимым всеведением. Для них нет в душе моей ничего тайного, все доступно им, все открыто. Как неуютно становится от мысли, что кому-то о тебе все известно! Как страшно сознавать, что некуда спрятать себя, что даже тело не может утаить сокровенных мыслей и чувств. Это сознание лишает душу безпечного равновесия: нечестие и пороки перевешивают собственные оправдания и непонятная тяжесть наваливается на сердце. Как бы от внезапной боли и тревоги просыпается душа и осознает, что не может помочь сама себе, и никто из людей не в силах помочь ей. Криком новорожденного она вскрикивает: Господи, помилуй, не оставь меня. Все забыто, все исчезло, осталась только просьба, мольба всего моего существа, души, ума, сердца, тела: Господи, прости и помилуй! Немеет ум мой, сердце сжимается, а глаза наполняются слезами покаяния».
Покаяния отверзи ми двери
Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, – взывает Господь, – и Я упокою вас (Мф. 11, 28). Придите и покайтесь. Ибо знает Бог, что человек немощен, Он и прощает, и утешает, и дарует слезы умиления и покой сердечный всем, смиренным сердцем. «От грешников первый есмь аз, – таким признавал себя и писал об этом в своем дневнике послушник Игорь, – [надо] умолять Господа о грехах своих и людских». А далее объясняет ясно и просто, как должно умолять Бога: «Милости просить». И не праздно просить, проводя время в нерадении и лености, но еще присовокупляет, что необходимо себя распинать, то есть понуждать к молитвенному подвигу и тем самым в жертву приносить. В жертву живую и непорочную, которая есть сердце сокрушенно и смиренно. И хотя «страсти, похоти, нечистые помыслы терзают душу, но терпеть надо и совершать дело благочестия, исполняя заповеди Христовы».
Смиряя и уничижая плоть свою, Игорь искал и просил у Господа ведения своих грехов более, нежели каких-либо иных благодатных даров. Все же происходящее доброе он относил ко благодати и великому милосердию Божию, считая себя немощным и самым скверным.
Он видел, что самомнение ни что иное, как мерзость пред Богом и что оно некогда низринуло из рая первых людей, ибо тогда, услышав слова: будете, как боги (Быт. 3, 5), они предались суетной этой надежде. «Дух же Святый дышит, где хочет, – говорил Игорь, – Он научает исполнять волю Божию и руководит на всякую истину, приводя нас к покаянию».
Случалось, что, когда он слышал слово Божие на службе или читал его в келлии, у него на глазах появлялись слезы. Он старался сдержать их, чтобы никто не видел, и с верою сердечною молил Бога ниспослать Духа Святаго, согласно воле Своей Святой. «Духом Святым мы познаем Бога, – писал он, будучи уже иеромонахом. – Это новый, неведомый нам орган, данный нам Господом для познания Его любви и Его благости. Это какое-то новое око, новое ухо для видения невиданного и для услышания неслыханного. Это как если бы дали тебе крылья и сказали: «А теперь ты можешь летать по всей вселенной. Дух Святый – это крылья души».
Два ангельских крыла – покаяние и смирение – пронесли будущего мученика Христова через всю его земную жизнь. До конца дней своих взывал отец Василий со слезами на глазах: «Милосердый Господи! Да будет воля Твоя, хотящая всем спастись и в разум истины прийти. Спаси и помилуй раба Твоего. Прими сие желание мое как вопль любви, заповеданной Тобою». Так просил он у Бога милости, непрестанно облекая себя в нищету духовную, которая есть блаженство пред Господом.
Однажды в Рождественский сочельник, когда отец Василий канонаршил стихиры, в храме неожиданно погас свет. Служба продолжалась в темноте и лишь лампады освещали лики святых икон. Отцу Василию подали свечу и с удивлением заметили, что глаза, лицо и даже борода его были мокрыми от слез. Обычно Батюшка всегда старался не показывать слез и всячески сдерживал их, а тут не смог удержаться.
«От грехопадений моих бегу не в затвор, – говорил он, – и не в пустыню, а в самоукорение и исповедание грехов моих». Душа его иногда открывала себя ближним, и тогда можно было увидеть, что от великой духовной радости она уподобляется незлобивому младенцу и уже не знает, что такое осуждение. Она на всех взирала чистым оком и радовалась о всем мире, и всемерно желала любить и монахов, и мирян, и грешников, и врагов, без всякого лицеприятия. Подобно тому, как и Господь посылает дождь на праведных и неправедных (Мф. 5, 45).
В проповеди, произнесенной на Евангелие об исцелении бесноватого в гадаринской стране, отец Василий говорил: «Свиньи – это наши страсти, которые мы лелеем, кормим и поим, влекомые их похотью. И когда приходит беда, как некогда пришла она к жителям страны гадаринской в виде бесноватого, наводившего ужас на них, тогда только мы взываем к Богу о помощи. Щедрый же Господь оказывает нам Свою любовь и подает благодать Свою спасительную. А мы, улучив милость от Бога, снова обращаемся ко греху. И никак не хотим расстаться со своими свиньями-страстями, и малодушно просим Господа отойти от нас. Просим отойти, дабы нам еще погрешить, говоря в душе своей: Господи, я буду жить по заповедям, но только не сейчас!»
В то же время он предостерегал от неправильного покаяния, – такого, когда человек от чрезмерного самоуничижения и самобичевания доходит до уныния и отчаяния. «Подобно тому, как разбойники, воспользовавшись покровом ночи, легко нападают на стражу и убивают ее и грабят имение, так и демон, наведши на душу уныние, нападает на нее и наносит ей смертельные раны, – говорил Батюшка. – Но не демон является причиной уныния, а напротив, оно придает ему силу. Так и апостол Павел, остерегаясь уныния или чрезмерной скорби, писал к Коринфянам, чтобы они простили некоему грешнику грех его, дабы он не был поглощен чрезмерною печалью (2 Кор. 2, 7)».
Помня слова Апостола: С великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения (Иак. 1, 2), будущий мученик радовался, встречаясь с многоразличными скорбями и всячески старался приучать себя к этому посредством всегдашнего благодарения Господа. В мире будете иметь скорбь, – говорит Господь, – но мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16, 33). «Обетования Господни непреложны, – напоминал отец Василий, – никто и никогда отменить их не может, и мы живем сегодня только этими обетованиями. У каждого человека, конечно, есть боль, и у каждого есть страдания, но вот возьмите, пожалуйста, старцев Оптинских. Ведь к чему они пришли? – К непрестанной радости! Они ведь и для людей были источником радости».
Иноческие подвиги
Вскоре 5 января 1990 года послушника Игоря постригли в иночество с именем Василий – в честь святителя Василия Великого. Это событие принесло новое благодатное чувство душе будущего мученика Христова.
«Постриг – это великая тайна Божия, – говорил новопостриженный инок Василий пришедшим поздравить его братиям, – и эту тайну можно познать лишь опытно, то есть самому принять пострижение. Я не один раз видел постриги, – продолжал он, – и даже слезу пускал. Но теперь понял, что это все иное, таинственное и непостижимое».
Инока Василия поселили в деревянном монастырском доме, сохранившемся еще от старой Оптиной. Постель он устроил из двух досок, положенных на раскладушку и покрытых сверху войлоком. Вместо подушки – два кирпича из склепа, в котором были обретены мощи преподобного Оптинского старца Иосифа. Толстый чурбак заменял стул. На полке стоял будильник и фотографии старцев. А сверху в несколько рядов лежали святоотеческие книги, заложенные в разных местах. Отец Василий читал одновременно несколько книг, осмысливая слово Божие и вникая в глубину его. Иногда, доискиваясь духовного смысла, он оставлял одну книгу и брал другую. От этого в келии возникал некий внешний беспорядок, на который отец Василий не обращал особого внимания. А когда кто-либо из приходящих говорил ему об этом, он с улыбкой отвечал: «Это напоминает мне о беспорядке в моей душе. Человек всю свою жизнь тем только и занимается, что наводит порядок. То в собственном доме, то на работе, то в огороде, а о душе своей небрежет. А душа ведь дороже всего мира. Надо бы навести сначала порядок внутренний и полюбить Бога. А любить Бога никакие дела не помешают».
23 августа этого же года состоялся постриг инока Василия в мантию в честь Московского Христа ради юродивого Василия Блаженного. Этот постриг еще более возжег пламень ревности в сердце боголюбивого воина Христова.
«Сейчас иное время, – говорил отец Василий, – и мы не в силах нести тех подвигов, которые возлагали на себя древние, но понуждать себя просто необходимо. Хотя я и немощен, но сердце мое жаждет древних монашеских подвигов, в коих спасались святые Отцы наши». И самый главный подвиг, который пронес он чрез все житие свое – это подвиг смиренномудрия, сопряженный с плачем и покаянием. Глаза его обычно были опущены вниз, и лишь когда кто-либо обращался к нему с вопросом или приветствием, Батюшка кротко поднимал их. А затем снова опускал. Среди братии и в монастырских делах отец Василий никогда не брал на себя никакой инициативы, а всегда считал себя послушником. «Я люблю, когда мною руководят», – говорил он. Когда некоторые осуждали его за якобы горделивое безмолвие, он с кротостию говорил: «Бог знает, что желаю быть с вами в общении, как могу люблю и молюсь о вас. Но не могу быть одновременно и с вами, и с Ним».
Он старался избегать долгого общения, особенно когда заходили разговоры о недостатках или пороках ближних. Несмотря на молчаливость, отец Василий очень просто и как-то легко и своевременно находил нужные слова утешения для собеседника. Радуйтеся и веселитеся, – любил повторять он одну из заповедей блаженства, – яко мзда ваша многа на небесех (Мф. 5, 12). И паки реку: радуйтеся. «Вот какие мы обетования имеем, – говорил он за несколько дней до своей мученической кончины. – Ведь есть у Отца любимые сыновья? Вот монахи – это любимые сыновья. Кого Он больше любит? Кому Он больше помогает? – Монахам. Поэтому нам легче. А те люди, которые отдалены от Бога, становятся как бы блудными сыновьями, и им тогда становится трудно. …Понимаете? Вот из-за чего трудность-то возникает в человеческой жизни, – когда человек берет на себя что-то и отстраняет от себя Бога, Который хочет помочь ему. Вот мир и несет скорби, потому что от Бога отошел, отстранился от Христа, и тащит на себе этот труд непосильный. А мы пришли к Богу, и Господь за нас все несет и все делает».
Отец Василий не внимал молве людской. Внимание его непрестанно было направлено ко Христу, и его частые воздыхания говорили об этом. По ночам он подолгу клал земные поклоны, а чтобы не было слышно, бросал на пол старый отцовский бушлат. Ежедневно келейно он вычитывал повечерие с канонами, а если был где-либо в отъезде по послушанию, то неотложно читал полунощницу. Когда же не успевал вычитывать правило днем, то исполнял его ночью, стараясь никогда не оставлять. Батюшка считал это не за подвиг, а за необходимость и долг каждого монаха. «Василий Великий, – говорил он, – считал, что монах, не читавший часов, в день тот не должен и пищи вкушать. Ибо молитва есть пища для души. Коль о теле своем заботимся, тем паче же будем заботиться и о душе». Но в то же время он никого не укорял за оставление правила и не обличал, считая себя самым нерадивым и не исполняющим монашеских обетов.
«Необходимо понять, – говорил он, – что монашество заключается не в черных ризах, не во множестве правил, которые человек силится исполнять, а в покорности воле Божией. Все, что происходит вокруг, есть великий Промысел Божий, который ведет человека ко спасению. Покориться Богу можно лишь тогда, когда научимся все происходящее с нами принимать за Его святую волю и не роптать, а за все Господа благодарить. Милость Божия дается даром, но мы должны принести Господу все, что имеем».
Хвалите имя Господне, хвалите, раби Господа (Пс. 134, 1), – так начинается девятнадцатая кафизма, которую очень любил отец Василий. Каждый псалом ее, каждый стих тесно переплетается с жизнью мученика Христова.
Всегда молчаливый и тихий, отец Василий не заботился о пище, и даже порой забывал о необходимости ее вкушать. «Господи, – взывал он, – дай память о благоволении Твоем к нам, грешным, дабы не роптали мы в день печали, а проливали слезы покаяния». Случалось, что отец Василий, задерживаясь на исповеди, а часто при служении молебна или панихиды, опаздывал на трапезу. Однажды, придя в трапезную уже после обеда, он кротко попросил чего-нибудь поесть. Но ему ответили, что уже поздно и на кухне ничего не осталось. Отец Василий нисколько не смутился этим. Ни малейшей тени огорчения, ни капли ропота не было в его поведении или словах. Попросив стакан кипятку, он выпил его с хлебом, укоряя себя в чревоугодии.
Великим Постом отец Василий принимал пищу один раз в день, обычно в полуденное время. Его трапеза состояла из овощей или кислых ягод и небольшого количества хлеба. Такой пост и постоянное молитвенное обращение к Богу давали душе его мир, который особым чувством удерживал ум в сердце и не позволял греховным помыслам приближаться к нему. «Что надо делать, чтобы иметь мир в душе и в теле? – вопрошал Батюшка и отвечал: – Для этого надо любить всех, как самого себя, и каждый час быть готовым к смерти».
Как по отношению к видимому миру отец Василий отрекся человека внешнего, оставив все свои награды и звания, так оставил он и прежние свои привычки. Если раньше, в миру, он очень любил писать стихи и рифмовать в них все свои мысли и чувства, то после рукоположения в иеромонахи он отверг это занятие. Хотя необходимо заметить, что лучшие стихи его были написаны в молитвенном духе. Видимо, исполняясь любовью к природе, душа его познавала премудрость Творца и находила в себе отражение благодатного Света.
Еще в детстве он любил убегать в Кузьминский парк и там подолгу любоваться природой, наблюдать за тем, как сизокрылые голуби безстрашно перегораживают дорогу прохожим, спеша склевать брошенные на тротуар крошки хлеба. Он любил взирать на волны, которые словно растущие кольца расходились в разные стороны от брошенного в пруд камешка. А иногда подолгу смотрел на макушки стройных сосен, мечтая вскарабкаться на самую высокую и оттуда взглянуть на этот прекрасный Божий мир. «О, если бы у меня были крылья, – думал тогда Игорь, – я бы взлетел над миром и парил, наслаждаясь его безграничной красотой».
Но чтобы познать Премудрость Божию, необходимо отречься от мудрости века сего. Истинная мудрость не в красивых словах, а в крестной силе. «На крест возводит вера, – говорил отец Василий, – низводит же с него лжеименный разум, исполненный неверия. Крест – готовность к благодушному подъятию всякой скорби, получаемой Промыслом Божиим. Возьми крест свой, и следуй за Мною (Мф. 16, 24), – говорит Господь. Значит, надо обязательно взять крест ради Господа, уверовать и идти. Вот и весь закон. Но в основном, как учат святые отцы, все то, что исполняет инок, должен исполнять и благочестивый христианин. За исключением, пожалуй, одного, – что мы даем обет безбрачия. Раньше это было требованием жизни. Древние христиане мало чем отличались от монахов».
Хранение уст
Однажды отца Василия спросили:
– Где монаху лучше молиться – в храме или в келии?
– Я не знаю, – смиренно ответил Батюшка,– но слышал, что в церкви – как на корабле: кто-то гребет, а все плывут. А в келии – как в лодке: надо грести самому.
Церковное Богослужение отец Василий очень любил. Он проходил послушание канонарха и всегда благоговейно, со вниманием, пропевал стихиры. Старался вникнуть в самую глубину Божественных словес, собирая внимание воедино. И словно какой-то невидимый луч освещал ему сокровенный смысл молитвенных речей, соединяясь с ним Духом Святым.
Господь говорит: Вы Мне будете поклоняться и Духом, и истиной на всяком месте (Ср.: Ин. 4, 23), – продолжал отец Василий. – Служба – это общение с Богом. Во время молитвы мы разговариваем с Самим Богом, поэтому служба это и есть Ему предстояние, Ему служение. Это всегда живо, всегда неумирающе. Это жизнь, потому что здесь присутствует Сам Христос.
– А вы не устаете от продолжительных Богослужений? – спрашивали его.
– Ну, мы же не Ангелы, – отвечал он, – конечно, устаем. Мы же люди. Но Господь нас укрепляет по мере того, насколько Он считает это нужным. Дает нам и трудиться, и уставать. Преподобный Исаак Сирин пишет: «Если твоя молитва была без сокрушения сердца и без труда телесного, то считай, что ты помолился по-фарисейски». Так что надо и пот пролить: и тело свое понудить, и душу, конечно. Так что это труд. А старец Силуан как говорит, помните? Он говорит: «Молиться за мир – это кровь проливать». Таков труд молитвенный. Вот возьмите Евангелие: Господь молился. Каким было моление Его о чаше? И был пот Его, как капли крови (Лк. 22, 44). Вот какой может быть молитва. Нам эта молитва неведома, но такая молитва тоже есть.
Отец Василий очень любил келейную молитву. «Сиди в келлии, – повторял он слова преподобного Иоанна Лествичника, – и она тебя всему научит». Подолгу пребывая в келлии, он настолько погружался в молитву, что душа его забывала о веке сем и о всех делах земной временной жизни. Сердце исполнялось необычайной радости, о которой некогда сказал пророк Исаия: Как жених радуется о невесте, так будет радоваться о тебе Бог Твой (Ис. 62, 5). В такие минуты, движимый Божественным веселием, он желал только одного: «О, если бы душа моя отошла вместе с молитвой. О, Господи, как я желаю быть с Тобою!»
Постепенно молитва все больше и больше укоренялась в душе будущего мученика. Она становилась как бы естественною и неотделимою, как бы единою с ним. «Возьмите псалмы Давида, – сказал как-то отец Василий. – Он говорит: Вкусите и видите, яко благ Господь (Пс. 33, 9). Пожалуйста, вкушайте и увидите. Кого люблю, – говорит Господь, – того и наказую. Биет же Господь всякого сына, его же приемлет (Евр. 12, 6). Мы – возлюбленные сыны Бога ради потому, что содержим истины Православия. Естественно, мы и наказываемся, ибо Господь нас особенно любит. И как любой отец, который любит своего сына, Бог без наказания нас никогда не оставляет. Но наказывает Он по любви, а не по жестокости… Мы привыкли наказывать только жестокостью. Нам неизвестно наказание с чувством любви. А Господь наказывает нас с любовью, ради того, чтобы вразумить. Ради того нам попускаются скорби, чтобы нам познать истину Христову. Поэтому надо быть всегда готовым к скорбям. И я вас уверяю, что нет такого человека на земле, который бы никогда не скорбел… За все надо благодарить Господа».
Бывает так, что время от времени человек ослабевает в молитвенном делании, свет его души, доселе горевший ярко, тускнеет и он то как бы спускается на одну ступенечку ниже, то снова, пламенея искренней любовью ко Господу, возвращается к горнему созерцанию. Иеромонах Василий был одним из тех, кто твердо шел вперед, подобно кораблю, расправившему паруса и неотступно держащему курс к великой цели, которая суть спасение души. И попутным ветром этому кораблю было всегдашнее неотступное покаяние. Оно как бы приросло к этому широкоплечему монаху. Его опущенный в землю взгляд, всегда сосредоточенный и спокойный, как будто напоминал: О, человек, земля еси, и в землю отыдеши (Ср.: Сир. 17, 1). Блажен, кто непрестанно памятует об этом.
Отец Василий не искал встреч с людьми, а всегда жаждал безмолвия и беседы с Богом, суть которой – горячая молитва. «Единожды умер я для мира, – повторял он слова преподобного Арсения Великого, – что проку от мертвеца живым».
Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный, могущий обуздать и все тело (Иак. 3, 2). Желая быть верным в малом, в том числе и в слове, Батюшка говорил, что любой, даже незначительный грех, может стать причиной дальнейшего охлаждения любви к Богу. Особенно он обращал внимание на грех курения. «В курящего человека, – говорил он, – как в решето, Господь благодать наливает, а она вся выливается».
Батюшка очень любил тишину. Как-то на Страстной Седмице, в Великий Четверг, за несколько дней до своей мученической кончины, отец Василий после трапезы подошел к одному из братий и сказал: «Ты обратил внимание, какая тишина была на трапезе? – Сегодня все причащались. Какая тишина!»
Монах и пастырь
На Вход Господень в Иерусалим, 8 апреля 1990 года, отца Василия рукоположили в иеродиаконы. А на Преполовение Пятидесятницы, 9 мая (память священномученика Василия, епископа Амасийского), ему впервые поручили произнести проповедь. Многие были приятно удивлены глубиной его проповеднического слова. Проповедь имела духовную силу, ибо сказана была от любящего сердца. Теперь отец Василий все чаще и чаще говорил слово Божие к народу. Как одному из лучших проповедников, ему поручали проповеди на праздничные дни. Слова, сказанные Батюшкой так просто и убедительно, нередко побуждали людей к перемене жизни, ибо воспламеняли души их ревностью по Бозе. Батюшка в своих проповедях не обличал, но раскрывал корень греха и показывал его пагубность, сожалея о согрешающих и молитвенно обращаясь к Богу о прощении их. Он старался сохранить древний молитвенный дух церковно-славянского языка, чтобы в полноте донести до людей слово Божие и пробудить покаяние в их душах.
Отец Василий всегда искренне радовался успехам ближних. И радовался так, словно был уверен, что и он получит воздаяние за их добродетели и подвиги; а о тех, которые согрешали словом или делом, сокрушался и скорбел так, будто ему самому надлежало дать ответ за них на Страшном Суде и быть ввергнутым во ад.
После рукоположения во иеромонахи, которое состоялось 21 ноября того же года на Собор Архистратига Божия Михаила и прочих Небесных Сил безплотных, отец Василий составил для себя краткие обязанности священника, чтобы всегда благоговейно предстоять Престолу Божию.
В жизни монаха с рукоположением во священство обычно начинается тонкая духовная брань между монашеством и священством: часто желание безмолвствовать и уединяться влечет к уклонению от пастырского служения, а многопопечительность о духовных чадах мешает несению монашеского подвига и сеет в душе суетность и смущение. Только любовь к Богу, подвиги терпения и смирения помогают душе достичь благодатной гармонии между пастырским служением и монашеским житием. И чем более человек преуспевает в молитве, тем более он обретает опыт борьбы с врагом, и, быв искушен… может и искушаемым помочь (Евр. 2, 18). Подобно тому как садовник много ухаживает за деревьями, поливая и окучивая, а когда созреют плоды, тогда собирает их, так и Господь все подвиги монашеского жития обращает на пользу и укрепление Своей Святой Церкви.
Все более и более отец Василий искал уединения и безмолвия. «Истинным руководителем может быть только тот, кто с помощью Божией победил страсти, – говорил Батюшка, – и через безстрастие соделался сосудом Святаго Духа». Но не люди избирают священников, а Сам Господь выбирает пастырей Церкви и посылает делателей на жатву Свою (Мф. 9, 38).
На Московском подворье, куда Батюшку иногда посылали для несения послушания, он вначале прослыл очень строгим и требовательным. Одна женщина, бывшая учительница начальных классов, вспоминала, как однажды, впервые придя на Подворье, она спросила у знакомой совета о том, к кому ей лучше пойти на исповедь. В то время как раз вышел отец Василий с крестом и Евангелием. Показав в сторону Батюшки, знакомая сказала, что этот священник очень строгий и лучше исповедываться у другого. «Ну, я и встала к другому батюшке, – вспоминала она. – Очередь к отцу Василию была небольшая и поэтому, закончив исповедовать, он обратился к стоящим в притворе людям: «Есть еще кто на исповедь?» Я по школьной привычке подняла руку. Батюшка улыбнулся и я подошла к нему». Вскоре слухи об отце Василии, как о строгом священнике, рассеялись. Батюшку полюбили и уже не боялись его сурового вида, за которым скрывалась истинная, нелицемерная любовь.
Отец Василий не имел много духовных чад, но всякого приходящего к нему человека принимал, как посланного Самим Господом. «Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный совершен есть (Мф. 5, 48), – говорил Батюшка, желая успокоить смущенную душу собеседника, – а совершенство Господа в том, что он всех любит и посылает дождь на праведных и неправедных. Бог желает всем спасения и не оставляет ищущих Его».
Рукоположение, которое он принял за послушание, открыло новую страницу в его жизни. Сострадательность и заботливое внимание к ближним помогали врачевать и утешать души, наполняя их благодатным миром покаяния. Многие говорили, что это будущий старец. На исповеди или в беседах отец Василий вразумлял и утешал ближних словами Священного Писания. Часто он с любовию говорил: «Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех (Мф. 5, 12). И паки реку: радуйтеся, непрестанно молитесь и за все благодарите, ибо такова о нас воля Божия (1Фес. 5, 17-18). От его слов рождались в сердце мир и тишина. Батюшка приучал видеть свои грехи и не внимать погрешностям ближних. Получалось это у него как-то просто и безобидно. «О новостях с подружками будешь говорить, – ласково останавливал он многословную речь какой-нибудь бабульки, – а со мной – о грехах».
Душа иногда немного успокаивается, когда, имея на кого-то обиду, вдруг обрящет сочувствующего в осуждении. Но такое соглашение грешно и пагубно как для утешающего, так и для утешаемого. Не так поступал отец Василий. Он строго следил за ходом исповеди, и старался открыть кающемуся причину греха, которая заключается всегда в нас самих. «По грехам, по грехам, – тихо говорил он, вздыхая. – Скорби – это хорошо. За скорби Господа благодарить надо».
Как-то у одного молодого человека, работавшего при монастыре, пошел разлад в семье. Сначала он сильно унывал, а затем, дойдя до отчаяния, замыслил даже покончить жизнь самоубийством. Но Господь, не желая погибели души, устроил так, что один брат, узнав об этом, привел его в келлию к отцу Василию. Батюшка в это время стирал свой подрясник. Увидев гостей, он тут же отложил стирку и принялся внимательно выслушивать молодого человека. Затем посочувствовав ему, сказал: «Ну, и слава Богу!» И просиял такой доброй улыбкой, что собеседник не удержался и тоже улыбнулся. Те события, которые доселе терзали его душу, вдруг увиделись ему каким-то пустяшным делом, не имеющим серьезных причин для скорби. Теперь вместо отчаяния пришла и озарила душу легкая радость, имеющая основание – твердое упование на Промысел Божий.
Глубокие воздыхания отца Василия и сожаление о случившемся вызывали у исповедников слезы. И он, как добрый сеятель, очищал вожделенную пашню души от терний и сеял на ней семя Божией любви и мира. В конце исповеди, когда исповедующийся брал по обычаю благословение, отец Василий, слегка наклонясь вперед, тихо произносил: «Помоги вам, Господи». И от слов этих веяло таким теплом, что они долго не забывались, потому что говорились от любящего сердца, сострадающего и болезнующего.
Любовь не остается незамеченной, ибо она излучает Божественный Свет. Любящее сердце имеет истинное сострадание не только к людям, но и ко всякому творению Божию. Так, еще мальчишкой отец Василий сильно сожалел, когда сосед его под покровом ночи спилил молодой тополь. Дерево росло у окна и своей густой листвой якобы загораживало солнечный свет. Глубоким переживанием отразилось это событие в душе будущего монаха.
Бывая в Москве, отец Василий ни разу не ночевал в родительском доме. Если и заезжал, то всего лишь на несколько часов, чтобы справиться о здоровье матери, и снова спешил удалиться. Он старался тщательно хранить зрение от различных искушений, которыми преисполнен мир. Как-то раз, проходя мимо останкинского пруда, который находился недалеко от Подворья, отец Василий заметил полураздетых людей, пришедших позагорать в жаркий день. Батюшка перекрестился, а затем, взявшись за край мантии, поднял ее над собою. Словно большим крылом заградил он взор свой от соблазна. Так дошел он до храма, который был для него местом спасения от всех искушений и скорбей. Он любил храм и келию. Келия для него была местом монашеских подвигов и уединения, а храм – домом молитвы, местом его священнического служения.
Однажды в монастырь приехала бывшая школьная учительница отца Василия, преподаватель русского языка и литературы. После беседы Батюшка предложил ей исповедаться. Она не сразу решилась исповедать грехи своему бывшему ученику, но Батюшка, заметив ее ложный стыд, объяснил ей, что он лишь посредник между нею и Богом, Который невидимо зрит сердце каждого. Грехи Он знает и без нас, но ждет от людей искреннего покаяния и, ведая немощь человеческую, прощает кающихся. Эти слова настолько тронули сердце учительницы, что она, убеленная сединой, почувствовала себя юной отроковицей. Она искренне покаялась и с этих пор стала считать себя духовной дочерью отца Василия.
Батюшка молился очень внимательно. Видно было, что он не просто исполняет последование молебна или панихиды, но всем сердцем молится Господу, не смущаясь присутствием людей. Для него было важнее, примет ли Бог его молитву, а не то, что скажут или подумают о нем люди. В молитве отец Василий имел дерзновение, так необходимое каждому священнику, и не старался угождать людям. Он не опасался несправедливых обвинений, но в то же время и не пренебрегал ими совсем, стараясь сострадать обидчикам и, по возможности, скорее погашать обиду.
В Козельске был при смерти один человек, мучимый нечистыми духами. Он никак не мог исповедать свои грехи. Его верующая жена обратилась в монастырь с просьбой прислать священника. Исповедать и причастить больного поручили иеромонаху Василию. Сразу же после полунощницы Батюшка отправился в Козельск. При виде священника больной набросился на него с лаем, но отец Василий кротко и с любовью приветствовал бесноватого. Тот, словно от огня, отпрянул от него. Затем отполз в сторону и затих. Отец Василий достал требник и начал тихо молиться. Больной успокоился, искренне покаялся и причастился.
Однажды в два часа ночи позвонили из больницы и просили прислать священника к умирающему больному. Отец Василий не спал и словно ждал этого звонка. Поехал он немедленно. И хотя причастить больного не удалось, так как тот был уже без сознания, все же Батюшка молился у смертного одра больного до самой последней минуты его земной жизни, читая канон на исход души.
Как-то одна женщина пожаловалась на свои трудности, на то, что муж с работы ушел, что болезни одолевают. Батюшка внимательно выслушал ее и сказал: «Ну, и слава Богу». Не ожидавшая такого ответа женщина недоуменно спросила: «За что же это – слава Богу?» Батюшка в ответ – «Слава Богу! Слава Богу!». И скорбь вдруг отошла, а на сердце стало мирно и светло. Так умел он кротко и легко успокоить страждущую душу.
В городе Сухиничи, расположенном недалеко от Козельска, есть тюрьма. Отец Василий с другими братьями часто ездил туда для крещения и духовного окормления заключенных. Иногда исповедь продолжалась до двух часов ночи. Батюшка внимательно выслушивал каждого приходящего, давал необходимые советы, дарил книги, разъяснял учение Православной веры.
Храма тогда в тюрьме не было и крестить приходилось в бане. Как-то раз собрались сорок человек, чтобы принять Таинство Крещения, а среди них оказался один закоренелый преступник, который хотел подшутить над Батюшкой и подурачиться. Остановить его никто не решался, так как он был не из простых заключенных, а считался «авторитетом». Перед крещением отец Василий, как обычно, говорил проповедь. И говорил так зажигательно и просто, что «шутник» не смог остаться безразличным. Он, забыв о своей затее, стал задавать вопросы, вскоре попросил отца Василия исповедать его, а затем и крестился. Исповедовал его тогда Батюшка почти два часа, а на прощание подарил книгу «Отец Арсений», так понравившуюся всем заключенным.
На кого воззрю? – говорит Господь, – токмо на кроткого и смиренного, трепещущего словес Моих. И Господь действительно взирал на этого кроткого и молчаливого монаха. Батюшка не разделял людей на близких и не близких. У него не было друзей, вернее все для него были друзьями. Но человекоугодия он избегал и старался более прилепляться к Богу: «Кто заботится о многих, – вспоминал он слова преподобного Исаака Сирина, – тот раб многих, а кто заботится об устроении своей души, тот друг Божий».
Как-то рассказали отцу Василию про одну блаженную, которая уже долгое время лежит без движения. Говорили, что изредка к ней приходят соседи, чтобы истопить печь, и приносят что-нибудь поесть. Но часто она остается одна, без еды и в холодной избе. Люди удивлялись ее безропотности, ибо она, всегда пребывая в радости, славила и благодарила Бога. Узнав, что блаженная желает причаститься, отец Василий вызвался ее навестить. Добравшись до деревеньки, в которой жила больная, Батюшка своими глазами увидел, что все то, о чем говорили, – истинная правда. Он исповедал и причастил женщину, а вернувшись в Оптину, с умилением вспоминал о блаженной рабе Божией.
Удивительно, что при виде отца Василия, блаженная вдруг просияла, и радостно запела: «Христос Воскресе!». Возможно, этим она предсказывала будущему мученику Христову Вечную Пасху, начало которой соприкоснулось с Пасхой 1993 года.
Пасха без конца
Для отца Василия Оптина стала колыбелью, в которой рос и укреплялся его монашеский дух. Он часто посещал могилки тогда еще не прославленных Оптинских старцев и подолгу молился там, прося их помощи и ходатайства Царицы Небесной, которая распростерла омофор свой над Обителью. Отец Василий составил несколько прекрасных стихир об Оптиной Пустыни, много и плодотворно работал над составлением службы преподобным Старцам, которую, к сожалению, так и не успел закончить.
В феврале 1993 года он в последний раз побывал в Троице-Сергиевой Лавре на очередной сессии в духовной семинарии. На обратном пути заехал к матери в Москву. Отслужил панихиду на могиле отца. Затем снял со сберегательной книжки те небольшие деньги, которые собирала для него со своей пенсии Анна Михайловна, и, отдавая их ей, сказал: «Прошу тебя, больше не клади. Мне они не нужны. Да и как я предстану с ними пред Богом!».
Последний в своей жизни Великий Пост отец Василий провел строже обычного. Кроме обязательных продолжительных монастырских служб, он еще подолгу молился по ночам в своей келии. В Великий Пяток, во время богослужения, ему надо было канонаршить. Батюшка вышел на солею, но вдруг почему-то замер с книгой в руках и долго молчал. «Ужасеся о сем небо, и солнце лучи скры» – проканонаршили с клироса, и хор запел.
– Что случилось? – спросили его потом, – что с тобой было?
Но отец Василий ничего не ответил. Лишь позже, тайно, поведал одному брату, что в тот момент, когда ему надо было канонаршить, он вдруг увидел старца Амвросия, но о чем говорил с ним Преподобный – не сказал.
В Великую Субботу весь день отец Василий исповедовал, а когда уже стемнело и освещали куличи, ему вдруг стало плохо: сказались сильное переутомление, службы, послушания, безсонные ночи и строгий пост. На Страстной Седмице он ведь совсем не вкушал пищи. К тому же, считал, что лучше умереть на послушании, чем отказаться от него. Отец Василий стоял бледный, держась за аналой. Казалось, что он вот-вот упадет. В это время кто-то из иеромонахов освящал куличи. Он покропил Батюшку святой водой, но тот попросил: «Покропи меня покрепче…» Тогда иеромонах щедро плеснул ему в лицо и на голову святой водицы. Отец Василий улыбнулся, облегченно вздохнул и, сказав: «Ну, теперь уж ничего, ничего», снова принялся исповедовать прихожан.
Перед Пасхальной литургией Батюшку назначили совершать Проскомидию, поэтому он заранее облачился в красную фелонь. Проскомидию он совершал всегда быстро и четко, а тут как-то медлил.
– Ты что медлишь? Надо бы побыстрее! – поторопил его благочинный.
– Не могу, простите. Так тяжело, будто сам себя заколаю, – ответил Батюшка. А окончив, сказал: «Никогда так не уставал».
В конце Пасхальной литургии отец Василий вышел канонаршить. Видя его усталым и бледным, братья с клироса сказали:
– Отдыхайте, Батюшка, мы сами справимся.
– Я по послушанию, – твердо ответил отец Василий и начал: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!» – Непоколебимая вера в то, что все устрояет Господь, подавала ему силы и укрепляла.
…Солнце в Оптиной восходит со стороны Скита, прячась за густые ветви вековых сосен, посаженных еще преподобными старцами. От этого рассвет начинается как бы с огненных языков. Макушки сосен все ярче и ослепительнее пылают на фоне небесной розовеющей глади, словно светящиеся нимбы этих могучих деревьев. Вскоре первый солнечный луч осторожно бросает свой теплый весенний свет на белую монастырскую стену. Золотые купола Введенского храма начинают торжественно сверкать, подобно древним богатырям времен вятичей. Все вокруг исполняется тихого благодатного спокойствия, как бы не желая тревожить утомившихся после ночного богослужения монахов.
В это Пасхальное утро братья, разговевшись, разошлись по своим келлиям. Отцу Василию предстояло идти по послушанию в Скит, – он должен был исповедовать причащающихся на средней скитской Литургии. Тихо пропев Пасхальные часы пред иконами в своей келлии, он направился к скитской башне, через ворота которой можно выйти на тропинку, ведущую в Скит. Внезапно тишину нарушил колокольный звон. Это иноки Ферапонт и Трофим, прорезая утреннюю тишину, возвещали миру Пасхальную радость. В Оптиной есть добрая традиция: звонить на Пасху во все колокола в любое время на протяжение всей Светлой Седмицы. Но на этот раз звон как-то неожиданно оборвался. Большой колокол ударил еще несколько раз и затих.
Отец Василий остановился: что-то произошло. Не предаваясь раздумьям, быстро направился к колокольне. Навстречу ему бежал человек в солдатской шинели.
– Брат, что случилось? – спросил отец Василий бежавшего. Тот пробормотал что-то невнятное, делая вид, что направляется к воротам скитской башни. Но, сделав несколько шагов в этом направлении, выхватил из-под полы шинели острый 60 – сантиметровый меч и сильным ударом в спину пронзил отца Василия.
Батюшка упал на землю. Казалось, что тьма на мгновение восторжествовала, что солнце померкло и Ангелы закрыли лица свои в эту страшную минуту.
Убийца хладнокровно накинул край мантии на голову отца Василия и надвинул клобук на его лицо. По-видимому, это действие было одним из правил ритуала, ибо убитых им перед тем на колокольне иноков Ферапонта и Трофима также нашли с сильно надвинутыми на лицо клобуками.
Сбросив шинель, служитель сатаны перемахнул через монастырскую стену и скрылся в густой чаще леса. Здесь, недалеко от стены, был найден окровавленный меч, на котором выгравирована надпись: «Сатана. 666». Она свидетельствовала, что убийство было ритуальным.
Отец Василий лежал на земле и, тяжело дыша, еле слышно шептал слова молитвы. Сбежавшиеся монахи пытались оказать ему помощь, но сильная потеря крови и тяжелые ранения не оставляли надежды: удар пришелся в спину, снизу вверх, так что пронзил почку, легкое и повредил сердечную артерию.
Один из подбежавших достал из внутреннего кармана небольшой, чудотворный, по его словам, крест, и трижды осенил лежащего на земле Мученика. Отец Василий открыл глаза. Его взгляд был устремлен на крест.
– Душа креста ищет, – сказал кто-то, а глаза Батюшки уже взирали на огромное небо, которое когда-то поведало ему о славе Божией.
Служившие в Скиту Литургию братия недоумевали, почему не идет всегда такой исполнительный отец Василий. «Помяните тяжко болящего иеромонаха Василия и убиенных иноков Ферапонта и Трофима», – послышались в алтаре слова пришедшего из монастыря брата.
– Какого монастыря? – спросил иеромонах, стоявший у жертвенника.
– Нашего.
– Как нашего?
– Да это же наши братья, только что убитые сатанистами!
Кто-то из служащих отцов со слезами на глазах сказал: «Слава Тебе, Господи, что посетил Оптину Своею милостью».
Когда Литургия подходила к концу, сообщили, что отошел ко Господу иеромонах Василий. В храме все плакали. «Надо было возглашать «Христос Воскресе!», – вспоминал один иеромонах, – а я не мог громко произнести, только сказал один раз».
Вскоре на имя о. Наместника была получена телеграмма:
Христос Воскресе! Разделяю с Вами и с братией обители Пасхальную радость! Вместе с вами разделяю и скорбь по поводу трагической гибели трех насельников Оптиной Пустыни. Молюсь об упокоении их душ. Верю, что Господь, призвавший их в первый день Святаго Христова Воскресения через мученическую кончину, сделает их участниками вечной Пасхи в невечернем дни Царствия Своего.
Душой с Вами и с братией.
Патриарх Алексий II
18 апреля 1993 года.
.
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ИНОКА ТРОФИМА (ТАТАРНИКОВА)
Детские годы
Оптинский инок Трофим ( в миру Леонид Иванович Татарников) родился в поселке Даган Тулунского района Иркутской области. По церковному календарю день его рождения пришелся на 22 января, а по гражданскому на 4 февраля 1954 года — день памяти святого апостола Тимофея.
Прадед его по материнской линии, Кузьма Захарович, глубоко верующий человек, служил когда-то в Москве при дворе Его Императорского величества, ныне прославленного страстотерпца Николая Второго. После событий 17 года, спасаясь от голода и преследований советской власти. Он был вынужден вместе с семьей уехать сначала в Белоруссию, а затем в Сибирь.
В поселке Даган, где родился будущий оптинской инок Трофим, было всего несколько домов. В одном из них и проживали его родители — Иван Николаевич и Нина Андреевна Татарниковы. Окруженные густым сосновым лесом, дома походили на скитские келии отшельников. Здесь-то и прошли детские годы инока Трофима, которые впоследствии часто вспоминал о далеком родном крае, всею душою молясь за близких его сердцу односельчан.
Еще от утробы матери начал войну против богоизбранного младенца враг спасения рода человеческого. А происходило это следующим образом.
После замужества двадцатилетняя Нина стала жить в семье мужа. Свекровь, по научению вражию, невзлюбила ее и всячески старалась досадить ей возложив на молодую невестку все самые тяжелые домашние дела. Будучи уже непраздной, Нина трудилась с самого утра до поздней ночи, выполняя не легкую даже для крепких мужчин работу, слыша при этом лишь бранные слова и незаслуженные упреки. От постоянного переутомления бедная женщина вскоре дошла до отчаяния. Ее все чаще и чаще стали посещать навязчивые мысли о том, что только наложив на себя руки она избавится от тяжких непосильных трудов и лютований свекрови.
О, как коварно входит в душу обманщик-диавол! Пытаясь уловить в вечную погибель душу женщины, носившей во чреве будущего мученика Христова, он представлял положение безысходным и пытался убедить Нину, что только оставив этот видимый мир освободится она от навалившихся бед и достигнет покоя. Она не понимала, что невозможно безсмертной душе обрести покой прежде, чем перестанет она роптать и предаст себя воле милосердного Бога. Не знала и того, что в жизни ничего не бывает случайного, и находящие на нас скорби попускаются лишь для нашей же пользы, и во всем происходящем с нами есть предивный Промысел Божий. Бог так заботится о нас, что без Его святой воли даже волос с головы нашей не пропадет (Ср.:Лк.2, 18 ). Не понимая, что душу, самовольно лишившую себя жизни, ожидает страшное нескончаемая мука, молодая женщина уже готова была исполнить свой замысел. Но милосердный Господь отвел беду и вложил в ее сердце желание помолиться. Нина горячо и слезно взмолилась: «Господи, что же я затеяла? Грех-то какой! Прости меня и укрепи в терпении». И враг был посрамлен: помышления бесовские отступили, и душа будущей матери обрела благодатный покой.
Вскоре после рождения сына Ивана Татарникова призвали на военную службу, а Нина с ребенком переехала к своей маме, где жила до возвращения мужа. Много хлопот доставлял новорожденный младенец своим близким. Он непрестанно плакал. Но когда малыша окрестили, то, на удивление всем мальчик сразу плакать перестал. Во святом крещении его назвали Леонидом, в честь мученика Леонида, некогда пострадавшего в Коринфе.
Ленечка рос веселым и смышленым. Иногда вместе с другими мальчишками он озорничал, предаваясь беззаботным детским шалостям, но отец строго наказывал его за это.
Детей у Татарниковых было пятеро: три сына и две дочери. Родители с детства приучали их к труду, так что каждый имел свои посильные обязанности: кто воду носил, кто в коровнике навоз чистил, кто дрова колол, кто полы мыл. Словом, скучать было некогда. Лене, как самому старшему, работы всегда доставалось больше, но он старался поскорее управиться со своими делами и спешил на помощь меньшим братьям и сестренкам. Особенно часто помогал самой маленькой — Леночке. Мама однажды приметила это и сказала ему:
— Сынок, пусть Лена сама свою работу делает. А то вырастет она ленивой, кто же тогда ее, лентяйку, замуж возьмет?
Леня посмотрел на маму своими светлыми глазенками и простодушно сказал:
— Да ты не беспокойся, мамочка. Ты посмотри, какая у нас хорошая и красивая. Кто-нибудь да возьмет обязательно.
Нина Андреевна улыбнулась, ласково обняла сынишку и погладила по белокурой головке.
Во время летних каникул Леня целые дни пас деревенских коров. Хотя зарплата была не большой, но все же какое-то подспорье для многодетной семьи. Пастух был очень строгий и часто бранил молодого подпаска, но тот нисколько не обижался. Однажды председатель колхоза встретил Нину Андреевну и говорит ей:
— Ты что же это, Андреевна, своего Леньку-то на растерзание отдала? Сегодня проезжал мимо пастбища. Слышу, пастух его ругает, да так шибко, что даже заступиться пришлось.
Обеспокоенная мать поспешила на пастбище. Когда она вышла за деревню, стадо уже возвращалось с поля. А позади, верхом на лошади, ехал, весело распевая ее сын.
— Сынок, — говорит Нина Андреевна, — пойдем домой. Не надо тебе больше пасти коров. Проживем как-нибудь и так.
— А почему? — спрашивает Леня.
— Да люди говорят, что тебя пастух сильно обижает.
— Нет, — горячо вступился за обидчика Ленька, — он очень хороший! — И стал упрашивать маму, чтобы та позволила ему не оставлять работу.
— Ну, как знаешь, сынок, так и поступай, — ответила Нина Андреевна, — ты у меня уже большой.
И Леня продолжал пасти коров до самой осени. Так еще в детстве проявлял он терпение, не осуждал обидчика и покрывал любовью его немощи.
Осенью Татарниковы всей семьей ходили в лес по грибы и ягоды, которые потом сдавали в сельпо, а на вырученные деньги покупали детям все необходимое для школы. Часто Леня просил маму купить ему какую-нибудь интересную книгу. Он любил читать, хотя целые дни проводил в трудах и на книги оставалось только ночное время. Мама сердилась на него за это.
— Что толку в этих книжках, — в простоте говорила она, — в них одни только мечтания. Лучше отдохни, сынок, поспи. А то ведь завтра много работы.
— Мам, да я не устал, — бодро отвечал Леня, — можно я еще немножечко почитаю? Если бы ты знала, как интересно!
Взрослея, Леня все чаще стал задумываться о смысле человеческой жизни. Он не отрицал существования Бога, но настоящей веры в Него еще не имел. Да это и понятно: ведь настоящая вера рождается только тогда, когда в душе появляется искренняя молитва к Богу. Тогда уже не требуется человеку никаких доказательств и фактов, потому что опытно знает душа и чувствует сердце близость Всемогущего Бога, изливающего Свое милосердие на любящих Его и исполняющих заповеди Его. И тогда человек начинает жить и делать все ради Христа. Так обратившему взор свой на солнце уже не надобно доказательств существования этого могучего светила, потому что излучаемые свет и тепло сами свидетельствуют о бытии солнца.
Подобное же произошло в свое время и с душой Леонида, которая, узрев в своем сердце Христа, уже не могла более сомневаться. Ибо, пребывая в лучах Божественного света, она согревалась теплом Его неописуемой любви и обретала неизреченную благодать в Духе Святом. Но о том, как это происходило, мы расскажем немного позже. Упомянем лишь, что не сразу, а только придя уже в совершенные лета обрел будущий мученик истинную веру в Бога.
На пути к истине
После окончания школы родители отдали Леонида в железнодорожное училище, где он получил профессию машиниста мотовоза. Любознательному юноше нравилось путешествовать и, успешно окончив училище, он с радостью стал работать по специальности.
— Уходящая вдаль железная дорога, — вспоминал он, уже будучи иноком, — напоминала о быстротечности нашей земной жизни. «Необходимо почаще включать тормоза возле храма и исповедовать грехи свои, — писал он родным, — мир идет в погибель и надо успеть покаяться…»
Но в те годы Леня еще и не ведал, что есть на свете покаяние. Соблазны мира манили его со всех сторон, однако не смогли увлечь. Возможно, по молитвам его глубоко верующей бабушки Марии, а может быть еще по какой-либо неведомой нам причине, незримый Промысл Божий хранил будущего инока в сердечной простоте и незлобии.
«Однажды Леня сел завтракать, — вспоминала Нина Андреевна, — я посмотрела, а у него на лице несколько свежих порезов.
— Сынок, что это с тобой?
— А что со мной? — удивился он.
— Откуда это у тебя кровь?
— А, кровь, — засмущался Леня, и с важным видом взрослого мужчины сказал: — да это я так, мам, брился.
Я посмеялась тогда, а потом, когда заметила, что как ни возьмется он за бритье — обязательно порежется, — подумала: не желает видно Господь, чтобы сынок мой бороду брил: на Руси ведь мужчины испокон веку бороды не брили».
У Лени было много друзей. Всегда находчивый и жизнерадостный, он был всеобщим любимцем. Ни одно семейное торжество в поселке не обходилось без его участия. Но, несмотря на кажущуюся беззаботность, Леня выделялся среди сверстников какой-то особой внутренней серьезностью. Глубокие задумчивые глаза его смотрели, казалось, куда-то в вечность.
Весной 1972 года Леонида призвали в армию. Службу проходил он в Читинской области, в танковых войсках. По окончании срока службы вернулся домой и устроился на работу в Сахалинское рыболовство.
Траулер, на котором он ходил в плавание, возвращался в родной порт лишь спустя полгода. Плавая в Охотском море, он останавливался в заграничных портах, где Леня покупал для своих домашних множество гостинцев. Бывало, вернется домой радостный, в руке чемодан, а за плечами большой мешок. Всех обнимет, поцелует и скажет:
— Ну, а теперь разбирайте гостинцы! — и выложит все содержимое мешка посреди комнаты. А там — чего только нет: и игрушки, и одежда добротная, и обувь. Дети с шумом налетят и начинают разбирать подарки. А Леня стоит в сторонке и радуется, глядя на них. Маме дарил платки красивые, один другого лучше, а братишкам и сестренкам подарки были по их желанию. Выведает заранее, кому чего хочется, и в следущий раз обязательно привезет. А оставшиеся деньги, все до копеечки, матери отдаст.
Однажды Нина Андреевна сказала ему:
— Сынок, что же это ты подарки всем привез, а себе ничего не оставил?
— А мне, мам, ничего и не надо, — улыбаясь, ответил он, — для меня лучший подарок — это ваша радость.
Имея приличный заработок, Леня не пристращался ни к деньгам, ни к вещам.
Искренне заботясь о родных, он совершенно не беспокоился о своем собственном благополучии и себе покупал только самое необходимое. А иногда, видя чью-либо нужду, отдавал, не задумываясь, и последнее.
Как-то привез себе Леня кожаную куртку, немного походил в ней, а когда кто-то попросил ее поносить, то дал, а потом и совсем подарил. Нина Андреевна, увидев, что сын ходит без куртки, спрашивает:
— Сынок, ты куда куртку подевал? В чем же теперь ходить-то будешь?
— Не беспокойся, мама, — спокойно ответил Леонид, — обойдусь без нее. Там она нужнее. Вот, Бог даст, заработаю денег и куплю другую.
«Любостяжание отягчает сердце печалью, а милосердие радует душу. Кто вкусит сей сладости, тот никогда не захочет быть скупым и готов будет отдать все, что имеет, — говорил как-то Леня, будучи уже иноком. — Ибо лучше оказаться нагим, чем без благодати Божией. Она ведь так душу греет».
Пять лет ходил Леонид в плавание. Дни проводил в трудах, а по вечерам выходил на палубу и подолгу смотрел на таинственную морскую гладь, любуясь ее неописуемой красотой. «Какой же все-таки удивительный и загадочный мир скрывается под толщей голубовато-зеленой воды!» — думал Леня, еще не разумея, что осознавание величия творения приводит к познанию Творца. Однако оно непостижимо для человека во всей своей полноте — лишь вера в Бога, так премудро устроившего такое великолепие, может приоткрыть эту тайну.
Дивная красота морского пейзажа побудила Леню заняться художественной фотографией. Он даже стал сотрудничать в местной газете в качестве фотокорреспондента.
Интересы его были разнообразны: Леня собирал библиотеку из редких книг, много читал; способный и трудолюбивый, он никогда не скучал — занимался в яхт-клубе, танцевал в народном ансамбле, но эти увлечения создавали в душе будущего инока какой-то суетный водоворот, внося в нее непонятное смятение и внутреннее беспокойство. И никак не мог обрести он тишины сердца, которую давно искал, не зная еще, что не имея в себе Христа, обрести желанный покой невозможно.
Ибо как рыба, оказавшаяся на суше, бьется и не может успокоиться, пока не будет брошена снова в воду, так и душа человека не может обрести мира и благости сердечной без твердой веры и упования на Господа. Ведь мир души есть плод духовный, рождаемый от любви к Богу и ближним.
Как-то, размышляя о жизни земной, Леня вдруг ясно понял, что самое главное для человека — научиться по-настоящему любить людей, потому что истинная любовь не ищет своей выгоды, но всегда жертвенна и во всем желает быть полезной не себе, но ближнему своему.
Задумываясь о дальнейшей своей жизни, он желал теперь устроить ее так, чтобы принести как можно больше пользы людям. У него возникла мысль: «А что, если мне стать сапожником? Ведь всем людям нужна обувь. Может быть, делая хорошие и удобные туфли и сапоги, я смогу доставлять людям радость».
Леонид стал обучаться сапожному ремеслу и вскоре устроился на работу в ремонтную мастерскую. Отличаясь особым усердием и прилежанием, он быстро сделался прекрасным мастером.
Первой его работой были теплые сапоги для любимой мамочки. Сапожки получились на диво нарядные, красивые и прочные.
Вскоре жители поселка потянулись к новому мастеру, потому как делал он обувь всегда на совесть, был дружелюбен и приветлив. К тому же цену никогда не назначал, — сколько дадут. А иногда, видя что заказчик человек бедный, и вовсе не брал платы. Сначала все было хорошо: на работе Леонида уважали. Он никогда не отказывался помочь ближнему, и если кто-либо из коллег просил его что-нибудь сделать, то он тут же бросал свою работу и спешил на помощь. Но вскоре коварный враг, ненавидящий добрые дела, стал чинить козни трудолюбивому мастеру и посеял в сердцах соработников зависть: им не нравилось, что люди чаще обращаются к мастеру Татарникову, чем к ним. И однажды они заявили ему:
— Давай-ка ты, брат, уходи от нас по-хорошему. Ты что, хочешь нас заработка лишить? Зачем так качественно обувь ремонтируешь? Не понимаешь разве, что делать нужно так, чтобы заказчик через некоторое время снова к нам обращался, а иначе мы без работы останемся!
Леонид конечно же не мог делать так, как они предлагали, потому что не по совести это, но спорить с ними не стал и ушел из сапожной мастерской.
Вскоре он устроился на ферму скотником, в ночную смену. «Буду ухаживать за коровами, — думал Леня, — здесь и польза есть, и людям соблазна не будет». Работал как всегда на совесть, с усердием. Доярки хвалили Леонида, а нерадивым скотникам других смен выговаривали:
— У нашего Лени коровы всегда чистые, потому что он следит за ними, а вы всю ночь спите и лишний раз ленитесь даже пойти посмотреть.
Тогда скотники обратились к Леониду:
— Знаешь, брат, ты давай того, не выпячивайся. Будь как все. А то мы, понимаешь, сколько лет тут работаем, а ты пришел — без году неделя — и уже в передовики рвешься!
Будущий инок вынужден был и эту работу оставить. Делать ее плохо он не мог, а продолжать трудиться с усердием — означало еще более озлоблять своих сменщиков.
Спустя некоторое время устроился Леонид в пожарную охрану. «Буду спасать людей от пожара, — радовался он, — здесь-то уж не будет неприятностей». Но и в пожарной охране не обошлось без искушений. Там стали смеяться над его искренним желанием бежать на помощь каждому нуждающемуся.
— Пожарник спит — страна богатеет, — подшучивали над ним сотрудники, — ты лучше ляг, поспи, и все пройдет».
Леонид терпеливо переносил насмешки. Привычка никого не винить в случившемся охраняла его от греха осуждения ближних и научала соблюдать совесть в чистоте. Он чувствовал сердцем, что совесть дана нам для осуждения своих поступков, но отнюдь не чужих. И хотя в то время Леня еще не познал истинной православной веры, но совесть, этот голос Божий, постепенно вел возлюбленного избранника Христова к вечной славе, выводил из темницы безбожного мира, чтобы показать ему великую Премудрость Божию в деле спасения душ человеческих, чтобы просветить его сердце любовью и истиной.
Через некоторое время он все же решил уйти из пожарки. Начальник даже домой приходил, уговаривал, звал обратно, но Леня не пошел: у него созрело желание уехать на Алтай, в Бийск, где жил его дядя.
В Бийске начался новый этап в его жизни. Поначалу он часто навещал дядю и его семью, а потом стал заезжать к ним все реже и реже. Дядя недоумевал. Но каково же было его удивление, когда в один из воскресных дней, придя с семьей на службу в городской Кафедральный собор, он вдруг увидел там Леонида, облаченного в стихарь и помогающего священнику. Оказалось, что Леня поселился в селе Шубенка, недалеко от Бийска, устроился там на работу, а по воскресным и праздничным дням приезжал в Кафедральный собор на службу. Батюшка приметил Леонида и благословил прислуживать в алтаре.
Легко исполнял свои обязанности новый пономарь. Он благоговейно принимал дымящееся кадило от священника, подобно воину-знаменосцу выходил со свечой, пламенея любовью ко светоносному Иисусу Христу. И, постепенно соединяясь воедино с Неприступным Светом, сам впоследствии стал светильником жизни во Христе.
Он опытно познал, что не трудна, но приятна и сладостна добродетель, и не тяжки заповеди Христовы для тех, кто всегда искренне и сердечно любит и за все благодарит Господа.
В Шубенке был храм, который использовался не по назначению. Многие жители села просили вернуть его Православной Церкви, но местные власти препятствовали этому.
Леонид стал одним из активных участников нелегкого, но правого дела: он вместе с другими верующими ходил по домам, собирая подписи, ездил в Бийск с письмом к городским властям. Закосневшие в зле богопротивники даже угрожали ему и требовали уехать из Шубенки, но он нисколько не боялся угроз и продолжал добиваться открытия храма. К сожалению, несмотря на все старания верующих, местные власти храм так и не вернули.
— Ничего, — успокаивал их Леонид, — видно, надо потерпеть немного. Слава Богу за все.
Однажды, открыв Евангелие, будущий мученик прочитал слова Христа Спасителя: В мире скорбни будете: но дерзайте, (яко) Аз победих мир (Ин. 16, 33). В детстве он любил читать книги о правде, мужестве и верности и проникался желанием подвигов. Теперь, читая Святое Евангелие, которое освещало всю его прожитую жизнь и указывало путь ко спасению, Леонид начинал понимать, что истина — в любви к Богу, а страдание за нее и есть подвиг и великая радость.
Кто терпит искушения, тот венчается как исповедник пред Престолом Христовым, а кто ропщет в напастях, негодует в приключившейся скорби и унывает, тот впал в прелесть и не имеет упования. Богу нужно наше стремление и желание добродетели, а все остальное — в Его власти.
Леня очень любил свою маму, братьев и сестер, а также всех окружавших его людей. Все для него были родными. С пожилыми людьми будущий инок был приветлив и почтителен. При встрече кланялся и заботливо спрашивал:
— Как ваше здоровье?
А когда он ехал в автобусе, то места старался не занимать и почти всегда ехал стоя.
— Садись, Ленька, посиди, — говорили ему.
— Cпасибо, я постою, — отвечал он. — Пусть лучше люди постарше меня садятся.
Для детей Леня был лучшим другом. Всегда, бывало, расскажет что-нибудь интересное, придумает какую-нибудь веселую безобидную игру, а если увидит, что слабого обижают, то обязательно заступится.
О семейной жизни Леонид как-то не задумывался. На вопрос о том, когда он собирается жениться, Леня отвечал, улыбаясь:
— А вот меньшую сестренку замуж отдам, тогда и о себе подумаю.
Простодушие и ласковое обращение привлекало к нему людей. Всех знакомых девушек Леня ласково называл сестренками. Некоторым девчонкам он нравился, но будущий инок как-то не желал иметь с ними иных отношений, кроме дружеских. Иногда, общаясь попросту, шутя и рассказывая интересные истории, он невольно привлекал к себе их внимание, чем вызывал ревность других парней. Они даже пытались побить Леню, но Господь хранил его, и после таких столкновений он оставался целым и невредимым. Имея большую физическую силу, он никогда не дрался, а лишь уклонялся от ударов нападающих на него и незлобиво подшучивал:
— Эх вы, драться не умеете, так и не лезьте!
И действительно, ни одной ссадины, ни одного синяка не оставалось у него после таких нападений.
Никто так не красив душою, как человек, имеющий простой и незлобивый нрав. «Как легко и спокойно чувствовали мы себя рядом с таким безхитростным человеком, — вспоминали потом Оптинские монахи, — кроткая улыбка и тихий, подобный весеннему теплому ветерку голос Леонида так умиляли сердце, что возникало желание слушать его до бесконечности.
Живя в миру, Леонид порою не мог отказать ближним даже тогда, когда это по всей видимости и стоило бы сделать. Однажды на работе к нему подошел инструктор по спорту и говорит:
— Слушай, друг, выручай. Завтра в районе соревнования по боксу и нужно представить одного участника, а к сожалению боксеров у нас нет. Ты не мог бы поучаствовать?
Леня согласился.
— Как же не помочь, — рассудил он, не думая о последствиях, — надо, так надо.
Накануне вечером он попрыгал в спортзале возле груши, постучал в нее кулаками и на следующий день поехал на соревнования. Соперник ему попался подготовленный, кажется, кандидат в мастера спорта по боксу, и Лене пришлось туговато. Приехал он домой весь побитый, но радостный.
— Хоть победы не одержал, — говорил он, — но зато товарищей выручил.
Некоторые тогда смеялись над его поступком, а многие стали уважать за мужество.
Леня никого не осуждал, никого ни в чем не подозревал и не укорял, не думал о ком-либо худо, но доверял всем в простоте, без всякого сомнения. А ведь в простых сердцах почивает Сам Господь. Разве не простых рыбарей избрал Бог для проповеди? Разве не им Он вручил всю премудрость Божественного учения, чтобы, взирая на это, все люди были мудры на добро и просты на зло (Рим.16, 19).
Лицо Лени то и дело озарялось. С ним каждый человек обретал спокойствие, исполняясь благодатного умиления.
В Бийске он начал вести дневник, в который записывал понравившиеся ему святоотеческие поучения. Особое место занимала в нем тема Страшного Суда и прохождение душой мытарств после смерти. Леонид искал для себя самое важное, что могло бы спасти душу. И понял, что в деле спасения главное — это любовь и молитва. Ревнуйте о дарах больших, — говорит Апостол, — и я покажу вам путь еще превосходнейший (1 Кор. 12, 31). А истинный путь — это любовь к Богу.
— Кто любит истину, тот становится другом Божиим, — говорил будущий инок. — Надобно позаботиться приобрести любовь к молитве, трезвенный ум, бодренную мысль, чистую совесть, всегдашнее воздержание, усердный пост, нелицемерную любовь, истинную чистоту, нескверное целомудрие, нельстивое смирение.*
Однажды в мае 1990 года, Леонид вместе со своим другом шли вечером в бийский Кафедральный собор на Всенощное бдение праздника Пресвятой Троицы. Леня был задумчив и молчалив. Вдруг он увидел что-то, сверкающее в траве. Будущий мученик поспешил приблизиться к неизвестному предмету и замер: это была икона Пресвятой Троицы необычайной красоты: три светлых Ангела в белых одеждах, словно живые, смотрели на него. В трепете Леонид упал пред иконой на колени и воскликнул:
— О, Господи, неужели это смерть моя?!
Что означали эти слова? — Может быть, он увидел в этом предзнаменование своего монашеского пути, а может быть Господь открыл ему день мученической кончины — то утро 18 апреля 1993 года и тот последний Пасхальный звон, перенесший в райские обители трех убиенных монахов, трех Ангелов, которые убелили одежды свои Кровию Агнца (Откр. 7, 14).
Монастырь
Незримый Промысл Божий вел Леонида на путь иноческого жития. «Как жаль, что я раньше не знал, что есть монашество, — говорил он, уже будучи иноком, — я бы сразу ушел в монастырь».
Еще в Бийске Леонид каждый день записывал грехи и приходящие помыслы, которые затем исповедовал священнику. От этого ум его становился внимательным и чутким. Записывая свои помышления, будущий инок тщательно рассматривал их влияние на душу. Много времени проводил он в чтении Священного Писания, усердно молился и строго постился. Видя ревностное желание молодого пономаря подражать подвигам древних святых Отцов, один духовно-опытный бийский батюшка посоветовал Леониду поехать в только что открывшийся после шестидесятипятилетнего гонения на Церковь монастырь Оптина Пустынь.
Леонид много читал о богомудрых Оптинских старцах и всею душой полюбил их. Купив билет до Калуги, он собрался было уже поехать в обитель, но перед отъездом произошла неприятность: украли документы, деньги и билет. Однако такое искушение нисколько не смутило благодушного христианина и он рассудил так: «Видимо, кому-то деньги мои нужнее. Приими, Господи, милостыню от меня, недостойного. А то, что пропали документы, так это мне напоминание о том, что земная жизнь наша в любую секунду может прерваться, и тогда уже документом моим будет ответ пред Праведным Судией».
Поездку пришлось отложить. Понадобилось время, чтобы восстановить паспорт и заработать денег на новый билет. А затем, как всегда это бывает с желающими стать на путь монашеский, враг спасения стал воздвигать новые препятствия и искушения: появились неотложные дела, кто-то предложил хорошо оплачиваемую интересную работу, — мир старался заманить и затянуть. Стали приходить мысли о том, что, оставаясь в миру, он, может быть, мог бы принести больше пользы и Церкви, и людям. Именно так под благовидным предлогом диавол пытается удержать человека, решившегося отречься от мира. Так, он внушает новоначальному не спешить, а как бы подготовиться к непростой монашеской жизни, делая это для того, чтобы потянуть время и таким образом опутать человека сетями мирской прелести, чтобы оставил он свое благое намерение.
«Спастись можно и в миру, а погибнуть и в монастыре можно, — нашептывал враг Леониду, — пожалей себя, не бери выше своих сил». Однако при помощи Божией распознал эти хитрости Леонид и твердо решил: «Хоть по шпалам, а в монастырь все равно уйду».
Он понял: для того, чтобы разрушить козни лукавого, необходимы решительность и мужество. Никак нельзя сомневаться и малодушничать, ибо сомневающийся подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой. Да не думает такой человек получить что-нибудь от Господа (Иак. 1, 6).
В августе 1990 года вместе с группой бийских паломников Леонид впервые приехал в святую обитель.
Оптина Пустынь за время после ее закрытия в 1923 году претерпела страшное разорение. После долгих лет гонений храмы, многие жилые корпуса и даже монастырские стены были разрушены, а в уцелевших жилых помещениях проживали местные жители.
Поселившись в скитской гостинице, Леонид получил первое послушание. С усердием трудился будущий инок на коровнике. Эта работа была ему хорошо знакома и он умело исполнял свое послушание, памятуя о том, что несет его ради Христа. От Лени пахло навозом, но он ничуть не стеснялся этого.
«Ну и что ж, — весело говорил он, — коровы тоже создания Божии, как и я. Только я в чем-то даже хуже их. Они не говорят, а я молчать не умею».
Послушания сменялись: он пономарил в храме, заведовал паломнической гостиницей, работал в просфорне, звонил на колокольне, переплетал книги, чинил часы, и старался всем помогать.
«Помотала меня жизнь, — говорил Леонид, — я-то думал: для чего все это? А оказывается все нужно было для того, чтобы теперь здесь, в монастыре, применить весь свой мало-мальский опыт для служения Богу и людям. Слава Тебе, Господи! Как премудро Ты все устраиваешь!»
Когда не было работы, Леонид находил ее сам. Но вскоре понял, что самость к добру не приводит, что во всем нужно послушание.
Однажды, еще в детстве, когда родители уехали в город, Леня, исполнив, все что они наказали, решил проявить инициативу и прополоть огород. «Что без дела сидеть, — рассуждал он, — под лежачий камень вода не течет». Собрал всех братьев и сестер — и за работу.
Вечером приехали родители, а Леня им хвалится:
— А мы тут грядки пропололи.
Наутро мама пошла на огород и обомлела:
— А где же редиска? На этой грядке редиска была посажена!
— Вот эта, что ли? — спросил Леня, указывая на кучу зеленых листьев.
— Да это же редиска, — огорчилась Нина Андреевна, — что же вы наделали?
— А мы думали, это сорняк, — виновато ответил Леня. Тогда он понял, что делая добро по своей воле, можно по неведению и навредить.
И вот теперь, в Оптиной Пустыни, Леня, присматриваясь к монастырской жизни, еще более глубоко осознал всю важность послушания. Оно научает человека отсекать свою греховную волю и предаваться воле Божией. А без этого не может возгореться в сердце любовь к Богу. Она воспламеняется от внимательного исполнения заповедей Божиих.
— Православная вера укрепляет в душе мирное горение духа, — говорил Леня, — нужно только верить Богу, выполнять требования Церкви. И тогда многое откроется!
И говорил он это не от рассуждения человеческого ума, а от знания сердца, приявшего в себя благодать Духа Святаго.
Вскоре в монастырь приехали навестить Леню его младшие братья Геннадий и Александр со своими детьми. Они никак не могли понять, почему Леня решил связать свою жизнь с монастырем, и как-то в разговоре спросили:
— С чего это ты, брат, в монахи подался? Ты ведь и в миру мог бы много пользы принести. А тут — все послушание да послушание. Поехали лучше домой!
Леня посмотрел на них с любовью и тихо сказал:
— Как же я отсюда уеду, братики мои милые! Вы посмотрите, место-то какое святое! Зайдешь в храм, а там Матерь Божия, Спаситель наш Христос. А сколько святых на иконах! И все смотрят на тебя с любовью. Как же мне уезжать отсюда? Не могу. Да и приехал я сюда не по своей воле, — продолжал он, — Матерь Божия меня призвала. Велела идти в монастырь каяться. Без покаяния ведь нет спасения.
Бог любит кающихся
Послушание гостиничного требовало от Леонида общения с приезжающими паломниками. Многие из них в Оптину приехали впервые и не были знакомы с монастырским уставом. Первое знакомство с монастырем всегда интересно и очень важно, ибо у многих людей бытует неправильное представление о монахах. Оно, как правило, рождается из светских книг, зачастую атеистических, а потому и весьма далеко от действительности.
«Верующему человеку обязательно надобно побывать в монастыре, — говорил Леонид, — чтобы знать, кто такие монахи. Святые Отцы учат, что Ангелы — свет для монахов, а монахи — свет для мирян».
Леонид принимал паломников с искренней любовью, как родных. «Он не строил из себя монаха-подвижника, — вспоминали некоторые из них впоследствии, — с ним всегда можно было по простому поговорить на любую тему, но конец разговора всегда был один — покаяние».
— Сейчас людям, живущим в миру, в храм ходить стало трудно, — говорил как-то будущий мученик, отвечая на вопрос одного паренька, — потому что враг спасения всячески старается завлечь души пустыми греховными развлечениями. Через развлечения усиливаются страсти, а чем сильнее страсть, тем труднее от нее избавиться. Ищите прежде Царствия Божия, то есть избавления от страстей, а все остальное приложится вам. Надобно каяться, а Господь и так знает, в чем кто имеет нужду, и обязательно поможет.
Леонид часто говорил о том, что даже малая нехорошая привычка может вырасти в большую греховную страсть. И тем ребятам, которые никак не могли бросить курить, он при встрече благодушно приговаривал: «А кто курит табачок, не Христов тот мужичок». И некоторые из них, стыдясь, оставляли эту греховную привычку.
27 февраля 1991 года на праздник Торжества Православия Леонида одели в подрясник. Он не мог скрыть своей радости. Многие братия вспоминали, что улыбка не сходила с лица Леонида наверно недели две, а то и больше.
Став послушником, он первым делом раздал все свои мирские вещи. Еще в миру Нина Андреевна как-то обратила внимание на то, что сын ее почему-то все время ходит в одной и той же рубашке, хотя в шкафу висело несколько новых. Она спросила Леню:
— Ты чего это, сынок, все в одной рубашке-то ходишь?
— Да у меня других и нет, — ответил Леня.
— Как же нет? — удивилась Нина Андреевна и показала на рубашки, висевшие в шкафу.
— Вот это да! А я ведь и забыл про них совсем. Думал, что у меня она одна. Вот и хожу в ней.
А когда он учился и жил в общежитии, то знакомые ребята безпрепятственно приходили к нему даже тогда, когда он отсутствовал. Придут, бывало, через окошко влезут, поедят, что найдут, возьмут, что им нужно из обуви или одежды, и уйдут. И Леня ничуть не беспокоился.
Комендант общежития, пожилая женщина, недовольная таким безцеремонным поведением студентов, рассказала как-то об этом Нине Андреевне, приехавшей навестить сына. Та расстроилась и говорит:
— Сынок, что же это они так себя ведут? Нехорошо ведь без спроса по чужим комнатам лазить!
— Ничего, мама, пускай. Им же кушать хочется, — благодушно отвечал ей Леня.
— Ну, а как же ты, сынок? Сам ведь голодный будешь!
— Ничего, с голоду не помру. Нас хорошо и в училище кормят, — успокаивал мать будущий инок.
Впоследствии, уже будучи в монастыре, он говорил, что правду всегда надобно искать в своих поступках, а не в чужих, припоминая народную пословицу: «Всяк человек ложь, — и мы тож». Даже когда его откровенно обманывали, он оставался спокоен. Не осуждал обидчиков и не роптал на них, а говорил: «уклоняйся от зла и делай добро; ищи мира и стремись к нему (1 Петр. 3, 11). А мир-то в душе рождается от покаяния. Ибо Бог любит кающихся, потому что кающийся обретает смирение. Бог гордым противится, а смиренным дает благодать (Иак. 4, 6)».
Жертвенная любовь по отношению к ближним все более и более укреплялась в душе послушника. Он понимал, что монастырь есть место для покаяния. А плод покаяния — это ни что иное, как слезы. Никто, правда, не видел Леонида плачущим, лишь только темные впадины у глаз, да слегка припухшие и покрасневшие веки говорили о тайных слезах будущего мученика Христова.
Однажды вечером, провожая на ночлег приехавших паломников, послушник Леонид обратил свой взор на луну. Она была похожа на огромный ярко светящийся блин, повисший над макушками вековых сосен.
— Посмотрите братия, какое чудо-то Господь сотворил, — сказал он восторженно, остановившись у лазаретной монастырской башни, — видите на луне изображение?
Все приостановились и стали внимательно вглядываться в темные силуэты на поверхности небесного светила.
— Один странник рассказал мне такую историю, — тихо продолжал Леонид. — Когда после изгнания из рая Адам и Ева стали жить на земле, то они еще не знали что такое смерть. У них родилось двое сыновей. Одному имя было Авель, а другому Каин. Об этом написано в Библии.
Авель был пастырем овец, а Каин — земледелец. И вот однажды решили они принести жертву Богу. Авель принес от первородных стада своего, а Каин от плодов земных. Но жертва Авеля была исполнена покаяния и смирения, и принял ее Господь, а Каин принес свою жертву с гордым надменным сердцем, и потому она оказалась неугодной Богу. Тогда Каин, исполненный зависти, заманил брата своего в поле и убил его там. Так смерть впервые пришла на землю и она была не от старости и не от болезни, а от человеческой зависти.
Леонид немного помолчал, а затем продолжил:
— Говорят, что в память об этом Господь оставил для нас на луне изображение смерти Авеля.
Все внимательно слушали и смотрели в ночное небо. Там, далеко-далеко, на круглой поверхности луны виднелись контуры как бы двух человеческих фигур: замахивающегося злобного Каина и кроткого смиренного Авеля, приявшего смерть от руки брата.
На мгновение все замерли. Никто тогда и подумать не мог, что стоящий перед ними простодушный послушник спустя несколько лет, подобно Авелю, будет так же зверски убит. И убит лишь за то, что он монах, за то, что он служитель Божий, за то, что, оставив все развлечения мира сего лукавого, он пожертвовал мирскими благами ради Христа и ушел в монастырь. Господь призрел на жертву сию, ибо она есть свидетельство веры.
Верою Авель принес Богу жертву лучшую, нежели Каин; ею получил свидетельство, что он праведен (Евр. 11, 4), — говорит апостол Павел. Подобно Авелю, получили свидетельство праведности и убиенные Оптинские братия — иеромонах Василий, иноки Трофим и Ферапонт, ибо они кровию исповедали веру свою в Господа нашего Иисуса Христа.
Инок Трофим
Леонид очень хотел стать монахом, и желание его было исполнено веры и любви к Богу. «Рукоположение — это за послушание, — говорил он, — а монашество — по желанию сердца. Каждый православный христианин в тайне своей души хочет стать монахом, — продолжал он, — но не каждый имеет столько мужества и сил, чтобы вступить на этот путь, поэтому многие находят себе оправдание. Ну и пусть находят, лишь бы только монашество не хулили. Хула на монашество — это грех последних времен».
25 сентября 1991 года послушника Леонида постригли в иночество с именем Трофим.
Новопостриженного инока, как это обычно бывает, братья поначалу частенько называли по старому, но он нисколько не смущался этим, и всегда отзывался и на мирское имя. Однажды один паломник обратился к нему, назвав его по старой привычке Леней, и тут же стал извиняться:
— Ты уж прости меня, отец, что так тебя назвал: не привык пока.
— Да ничего, — ответил Трофим, — называй, как хочешь, хоть пеньком. Так даже лучше.
Простота и смирение Трофима так располагали к нему людей, что всякий, находящийся рядом с ним, становился открытее и чище. Но некоторые не понимали сердечного, простодушного поведения Трофима и считали, что он не монашеского устроения.
— Монах на земле должен быть и жив и мертв, — говорил будущий мученик, на деле исполняя сказанные слова, ибо для добрых дел он всегда был жив и энергичен, а для мирских и греховных желаний уподоблялся мертвецу.
Он стремился к тому, чтобы ничем не выделяться, чтобы никто не заметил в нем какой-либо особенной молитвенности, но всегда для всех был как все, считая себя хуже всех.
— Это Трофим, что ли, постник? — с удивлением и нескрываемой улыбкой на лице говорили иногда о нем. — Трофим, что ли, аскет? — посмеивались некоторые духовно неопытные монахи.
А Трофим радовался и всегда умилялся, когда кто-то говорил о нем как о нерадивом иноке.
— Пусть говорят. Пусть люди знают правду. Негоже мне, нерадивому, изображать из себя монаха. Зачем эта актерская игра, — говорил Трофимушка, а сам втайне от всех вел строгую подвижническую жизнь.
Каждый день посещал он храмовое богослужение.
— Иноку просто необходимо посещать ежедневно храм, — говорил Трофим одному из послушников, — потому что, не ходя в церковь на службу, он уподобляется церковному колоколу.
— А почему? — спросил тот.
— Потому что колокол в храм созывает, а сам-то там и не бывает, — отвечал Трофим.
Обычно в храме он пономарил, а когда был свободен от послушания, то тихо становился где-нибудь в углу у икон и молился за всех своих братьев и сестер, которых теперь у него было очень много.
— Вот мы оставили родных и приехали работать сюда Матери Божией, — сказал как-то Трофим паломникам, чрезмерно беспокоившимся о своих родных, живущих в миру, — неужели вы думаете, что Матерь Божия оставит их? Не печальтесь, только верьте и молитесь, и Она, Пречистая, Сама все устроит.
Трофим очень любил Матерь Божию и часто подолгу горячо молился Ей. Он с любовию лобызал икону Спорительницы Хлебов, которая распростерла пречистые свои руки над нивами и полями, как бы обнимая и утешая всех чад своих. «Молитесь Матери Божией Спорительнице хлебов, — говорил Трофимушка, — и никогда не узнаете, что такое голод».
С первых дней своего приобщения к храму, в среду и пятницу будущий мученик ничего не вкушал и даже не пил воды. Великим Постом, первую и последнюю седмицы, он совсем проводил без пищи, а в остальные дни употреблял ее только лишь один раз в день. Нет сомнений, что такое правило поста можно соблюдать лишь при особой благодати и помощи Божией. Но несмотря на трудность послушаний, которых у Трофима было много, он никогда не позволял себе никакого послабления.
Навык к строгому пощению Трофим приобрел еще в миру. Щеки его всегда были сильно впавшими и телом он был очень худ. Как-то однажды, еще до монастыря, пришел он домой с работы, достал из кармана фотографию и, показывая ее матери, говорит:
— Мам, а мам! А почему так бывает? Фотографировались мы вроде бы с друзьями все вместе, а на фотографии меня нет?
— Да вот же ты, сынок, — сказала Нина Андреевна, указывая на сидевшего справа в белой рубашке Леню.
— Да нет, это не я, — ответил он.
— Да как же не ты, когда ты! Вот, смотри, и рубашка твоя.
— Рубашка вроде бы моя, а лицо не мое.
— Ну как же не твое, сынок?
— Нет, — отвечал Леня, — ты посмотри какой он худой. Разве я такой?
— Такой, — ответила Нина Андреевна и с материнской заботой принялась наставлять сына:
— Надо хорошо кушать, сынок, и не поститься так шибко, тогда и не будешь таким худым.
Но, несмотря на худобу, Трофим был очень крепким и сильным. Как-то надо было перенести огромный шкаф из братского корпуса в монастырскую гостиницу. Послушание это поручили иноку Трофиму и двум послушникам. Трофим взял шкаф с одной стороны, а братья вдвоем с другой, и так несли его. «Мы устали и попросили Трофима остановиться, — вспоминал один из них, — он сразу же остановился и, взяв почти всю нагрузку на себя, опустил шкаф на землю. У меня, помню, руки обрывались от этого шкафа, а Трофим нисколько не устал». Некоторые вспоминают, что он одно время нес послушание в монастырской кузнице и подвиги поста нисколько не мешали ему трудиться там.
«Пост вещь приятная, — говорил Трофим, — от поста душа окрыляется». И действительно, он никогда не унывал, не имел важного, угрюмого вида, а как-то просто и легко парил над суетой века сего, всегда стремясь к исполнению заповедей Божиих и не ища себе славы на земле.
Как-то Трофим зачитал одному брату отрывок из книги С. А. Нилуса «Близ есть при дверех» о том, как хитры и лукавы будут действия диавола в последние времена.
— Чрез своих служителей масонов, — говорил Трофим, — он соблазнит даже избранных. Поэтому надобно быть бдительными ко всем проявлениям мирового зла.
— А ты не боишься, что за такие смелые речи тебя убьют? — спросил его брат.
— Ты знаешь — не боюсь, — отвечал Трофим. — Внутренне я спокоен и готов умереть. Конечно, какова воля Божия будет. Лишь бы спастись.
Милость и суд
Все лето, начиная с ранней весны, Трофим трудился на монастырских полях. Отец его, Иван Николаевич, по профессии был механизатором. Он часто брал с собой в поле сына-подростка Леню и научил его водить трактор. «Самое главное следи, сынок, за бороздой — говорил отец, — и держи руль в руках покрепче. Поле-то оно широкое, но любит точность». И Леня старательно исполнял заветы родителя.
Теперь навык этот пригодился ему. Он стал одним из главных механизаторов подсобного хозяйства монастыря. Инок Трофим сеял, пахал, культивировал, нарезал борозды под картошку и делал все это умело и быстро.
Работы было много. Ведь кроме монастырских полей, надо было еще успеть обработать и земли близлежащей Шамординской женской обители. А когда обращались в монастырь крестьяне из соседних деревень с какой-либо просьбой, то Трофимушка первым спешил на помощь.
— Как не помочь? — говорил он, — ведь Бог всех любит. А мы, иноки, — слуги Божии, а значит, тоже обязаны всех любить и всем помогать.
Часто после работы он ехал в соседние деревни Васильевку и Нелюбовку пахать огороды, а иногда в обеденный перерыв успевал заехать к какой-нибудь бабульке: дров ей наколет, воды в дом наносит, поговорит по душам, утешит — и опять в поле.
Жители окрестных деревень так полюбили Трофима, что обращались к нему по всем хозяйственным вопросам, и даже стали замечать, что там, где он пахал, урожай был лучше. Некоторые даже потом приходили в монастырь узнавать, какую Трофимушка молитву читал, что жука в огороде не стало.
Нарежет он, бывало, борозды под картошку и скажет:
— Ну, а теперь, бабушка, милая моя, молись: будешь Богу молиться, тогда и картошка уродится.
Надобно отметить, что Трофим был очень внимательным, как и подобает каждому иноку. Он подмечал различные повадки животных и умилялся той премудрости, с которой Господь сотворил их. Чувствуя доброту его души, деревенские собаки при встрече с Трофимом радостно виляли хвостами и ласкались к нему, становясь на задние лапы. Особенно он любил лошадей. Бывало, приедет с поля, возьмет несколько корок хлеба и пойдет на монастырскую конюшню. А лошади уже ждут его. Чуть завидев, вытягивают шеи и спешат приклонить свои головушки Трофиму на плечо.
«Как конь без работы чахнет, а затем и вовсе погибает, — говорил он как-то, размышляя о премудрости Творца, — так и монах без молитвы Иисусовой уготовляет себе погибель вечную».
Однажды, увидев Трофима, лихо скачущего на коне по монастырскому лугу, кто-то спросил его:
— Трофим! А ты родом случайно не из казаков ли?
Трофим улыбнулся, выпрямился и полушутя ответил:
— Конечно, казак, а как же: казаки — народ смелый, православный. Служили всегда Царю Небесному и царю земному. Монахи же — воины Христовы, служат Богу и всем, кого Бог любит.
Никогда не оставался безучастным Трофим к беде ближних. Если вдруг замечал, что кто-то плачет или чем-то огорчен, обязательно подойдет и заведет разговор. Расспросит, подбодрит и скажет что-нибудь душеполезное. После этого на душе у человека становилось тепло и радостно от того, что не угасла любовь Христова и есть еще люди, не безразличные к человеческому горю.
Как-то подошел Трофим в монастыре к одной плачущей женщине средних лет и спрашивает:
— Что случилось? Ты что, разве не знаешь, что в монастыре плакать запрещено?
— Как запрещено? Почему? — недоумевает женщина.
— А разве ты не знаешь, что Бог тебя любит и все скорби твои знает, и по силе твоей Крест налагает?
Женщина немного успокоилась и стала прислушиваться к словам большеглазого инока.
— Да ты посмотри, сколько радости в том, что мы веруем в Бога, — продолжал Трофим, — даже волос с головы человеческой не пропадет без Его воли святой! Все ведь для нашего спасения! У Бога милости много! — С этими словами Трофим развел руки в стороны и вдохновенно произнес: «Слава Тебе, Боже!»
Женщина облегченно вздохнула, улыбнулась и пошла в храм. А инок Трофим быстрым шагом направился к колокольне, звонить ко Всенощному бдению.
Словно Ангел перелетал он с одного места на другое, всем помогая и везде успевая. Воистину, как говорит Пророк: и вся елико аще творит, успеет (Пс. 1, 3). Вот он починил перегоревший чайник, который был так необходим для приготовления запивки причастникам. Затем принялся заделывать угол в храме, помогая штукатурам. Потом отправился на подсобное хозяйство, где занялся ремонтом трактора. Никогда не оставался он в стороне.
— Человека сразу видно, в братии он или нет,– сказал однажды Трофим одному паломнику, желавшему поступить в монастырь.
— Как так? — спросил тот. — По-моему, если в подряснике, значит — в братии.
— Так-то оно так, — проговорил Трофим, — да не совсем.
— А как же?
— Ну, вот лежит, к примеру, доска рядом с тротуаром, — продолжал Трофим. — Идет человек. Если он не в братии, то пройдет мимо и не остановится: какое ему дело до этой доски.
— А если в братии? — с интересом спросил паломник.
— Тут другое дело, — отвечал Трофим, — тот, кто в братии, мимо не пройдет, обязательно обратит внимание, что доска монастырская не на месте лежит. И тогда либо спросит, куда ее отнести, либо положит на древесный склад, но безразличным не останется.
Глава Церкви кто? — Христос. Монастырский хозяин — отец Наместник, а мы все его сыновья о Господе. А хорошие сыновья всегда пекутся об отцовском хозяйстве. А если не заботимся о земном, станем ли заботится о Небесном?
Одна пожилая женщина, увидевшая, как искусно вспахал Трофим огород, сказала ему:
— Я никогда не видела, чтобы так умело пахали землю. Как это у вас получается?
— А я люблю землю, — ответил Трофимушка, — она ведь когда-то и меня примет после смерти.
Он немного помолчал, будто всматриваясь куда-то вдаль, в то неведомое будущее, уготовляющее каждой душе либо оправдание на Страшном Суде, либо вечную погибель.
— Однажды преподобный Макарий Великий увидел сухой череп человеческий, лежавший на земле, — рассказывал одному брату Трофим прочитанный им в Патерике пример. — Старец спросил у черепа: «Кто ты?» И череп ответил: «Я был начальником идольских жрецов». И вопросил его старец: «Скажи мне, где ты теперь находишься?» Череп ответил: «Нахожусь я в бездне ада, где много мучаются день и ночь». И спросил старец: «А облегчение бывает вам?» Череп сказал: «Когда христиане молятся за нас, тогда мы немного видим друг друга, и это нам бывает отрада».
Вот видишь, брат, как страшно быть одному, без благодати Божией, всепросвещающей и спасающей от тьмы кромешной, — сказал Трофим, — поэтому надо молиться, чтобы не потерять и то, что имеем.
И продолжал рассказ:
— А когда преподобный спросил у черепа об участи христиан, не исполнявших заповеди Божии, то череп ответил, что такие находятся много глубже язычников. Потому что не познавшие Бога еще несколько ощущают на себе милосердие Божие, а те, которые, познав Бога, отвратились от Него и не стали соблюдать заповедей и канонов церковных, будут вечно гореть и не сгорать. Спасайся, брат, и храни в чистоте веру православную.
Подвиг смирения
Превитай по горам яко птица (Пс. 10, 1), — говорит пророк Давид. Так, словно по верхушкам гор, не вникая в свойства тленных вещей, а касаясь лишь духовного их содержания, проводил свое иноческое житие Трофим.
Труден путь иноческого жития, но прекрасен. Это великая милость Божия, которой удостаивает Господь избранных Своих.
Однажды Трофима попросили донести тяжелые сумки одной молодой паломницы к отправлявшемуся Козельскому автобусу. Водитель, увидев инока с молодой девицей, стал грубо шутить:
— Что, тебе дома мужиков не хватает? — выпалил он паломнице. — А ты, дурень, — обратился он к Трофиму, — молодой такой, зачем жизнь свою губишь? Что тебе делать в монастыре? Иди, живи в свое удовольствие! Чего вы, монахи, себя мучаете?
Люди, сидевшие в автобусе и привыкшие к разного рода скандальным происшествиям в мирском обществе, насторожились в ожидании дальнейших действий со стороны оскорбленного инока. Но Трофим, ничуть не смутившись, улыбнулся и сказал:
— Да, брат, твоя правда. Дурак я, что в монастырь сразу не пошел. Надо было еще лет десять назад уйти. А то маялся дурью незнамо где.
Услышав такой ответ, люди ободрились и вступились за Трофима:
— Да ладно тебе, командир, не кипятись, у них своя жизнь, а у нас своя.
— Жизнь-то своя у каждого, да Суд по делам будет общий, — сказал Трофим, — и смерть-то — она для всех. Ее уж никто не избежит.
Трофим легко претерпевал поругания, потому что всегда считал себя достойным худшего. И переносил все встречающиеся скорби, как и подобает иноку, с великой радостью.
— Прости, брат, — сказал он водителю автобуса, — что смутил тебя, — и спокойно направился к монастырским воротам.
Так, часто не понимая сущности монашеского жития, некоторые, в силу своей греховности, начинают осуждать монахов и подозревать их в порочных поступках, свойственных испорченному, закостенелому во грехах миру. Но Господь не оставляет без внимания такие поношения и часто строго наказывает кощунников.
Ехала как-то одна престарелая паломница в Оптину Пустынь и подвозил ее на машине интеллигентный с виду человек. По дороге они разговорились и оказалось, что водитель машины человек не простой, а директор какого-то близлежащего завода.
— К кому это вы едете, мамаша? — спросил он.
— Да вот еду Богу помолиться, — добродушно ответила женщина.
— Глупые вы люди, — с ухмылкой сказал директор, — эти монахи дурят вас, как хотят.
— Зачем же вы так, — попыталась остановить его женщина.
— Да говорю, что знаю, — с раздражением сказал директор. — Думаешь, почему монахи ваши ходят с опущенными глазами? Да потому, что они наркоманы все.
— Да что вы такое говорите! — возразила женщина. — Побойтесь Бога. Монахи ведь люди святые.
— Да что мне Его бояться, — продолжал директор, — знаю я, у них там лазарет есть. Вот они с утра уколются и ходят — глазки вниз.
— Зачем же вы так, — с болью в сердце повторила женщина, — вы же ведь совсем не знаете монахов, а так плохо говорите о них!
Директор высадил женщину у монастырских ворот и уехал. Но как же была она поражена, когда на следующий день узнала, что подвозивший ее человек внезапно умер от сердечного приступа. Так наказал его Господь за клевету на возлюбленных чад Своих.
— Желая погубить души людские, враг уготовляет христианам всякие коварства и хитрости, которые мы часто не замечаем, — говорил как-то Трофим. — И особенно лютую брань он ведет против монашествующих. Потому что монахи оставили все ради любви Христовой и пришли спасать свои души. Лукавый же обманщик тщится в первую очередь убить веру инока к духовному отцу и настоятелю, показывая мнимые немощи их, особенно пред новоначальными. И вот, когда ему это удается, он становится полноправным хозяином души инока и выводит его из монастыря, чтобы погубить.
Трофим испытал это на собственном опыте. Он рассказывал, как однажды чуть было не ушел из обители.
Началось это с того, что он вдруг почему-то стал замечать якобы недостатки в жизни монастыря. А тут еще прочитал книгу про Афон, где монахи очень строго подвизаются в безмолвии. И появился в душе его помысел о том, что не спастись ему в Оптиной Пустыни — слишком мало времени остается для безмолвия. «Пойду на Афон, там стану подвизаться и спасусь», — думал Трофим. И до того сжился с этим помыслом, что стал собираться. А духовнику об этом сказать побоялся: все равно, мол, не поймет и не отпустит. Тут еще искушения начались: с послушанием не ладится, молитва не идет.
Проснулся однажды утром, взял рюкзак и пошел в сторону Козельска. Но Промыслом Божиим по дороге встретилась ему машина, в которой ехал благочинный. Увидев Трофима, он попросил водителя остановить машину и спросил:
— Куда это ты путь держишь, брат?
— На Афон иду спасаться, — простодушно ответил Трофим.
— Ну, садись, подвезем.
— Да нет уж, спаси Господи, я как-нибудь доберусь.
— Садись, садись, — продолжал настаивать благочинный. — А ты благословение-то духовника на дорогу взял?
— Нет, — немного смутившись, ответил Трофим.
— Ну, как же так? Надо взять благословение, а уж потом идти.
Трофим сел в машину и вернулся в монастырь, а благословение на Афон брать уже не стал, потому что понял, что вражье это искушение было.
Ибо, как Сам Он (Христос) претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь (Евр. 2, 18), — говорит Апостол. Так и Трофим, испытав все на своем опыте, помогал приходящим паломникам научаться простоте в рассуждении и так распознавать козни коварного врага.
Однажды пришел к нему за гвоздями на склад один молодой трудник. С виду молитвенник: движения медленные, говорит не спеша и как-то очень важно. А Трофим в то время был кладовщиком. Побеседовали они немного, Трофим ему говорит:
— Слушай, брат, какие мы молитвенники? С нашими ли грехами? Вот мы с тобой говорим о молитве, о подвигах, о бдениях, а сами-то и не замечаем, как ропщем, потому что недовольны тем, что имеем. А ропотники ведь Царствия Божия не наследуют. Самый главный для нас, брат, подвиг — это смирение. Без него и все наши молитвы Богу неугодны. Надо научиться смиряться с той обстановкой, в которой живешь. А то ведь, если будут гонения, тогда что же, будем опять на Бога роптать, что нет условий нам для подвигов и молитвы?
Трудник слушал со вниманием и, получив пользу для души, потом благодарил Трофима.
Сам же будущий мученик, проводя весь день в заботах по послушанию, неопустительно читал иноческое правило и делал множество земных поклонов. Но всегда тайно, стараясь, чтобы никто не видел и не знал.
По ночам, бывало, подолгу засиживался за чтением святых Отцов, а чтобы не проспать на полунощницу, которая совершалась в монастыре каждый день в половине шестого утра, становился на колени и, опершись руками на стул, засыпал.
Молитва и слезы
Монастырскую полунощницу инок Трофим посещал ежедневно. Бывало, с поля приезжал заполночь, а утром уже первый в храме. А когда приходилось оставаться ночевать на полевом стане во Фроловском, отправлялся на полунощницу в расположенную поблизости Шамординскую обитель, — когда пешком, а когда прямо на тракторе, чтобы времени зря не терять, а заодно и сестрам Шамординским помочь.
Несмотря на свою многозаботливую жизнь, Трофим неотступно держал ум в молитве. Особенно это было заметно в храме, когда он, опустив голову, беззвучно шевелил губами.
«Во время молитвы в храме, — говорил он одному брату, — бесы напоминают уму о каких-либо важных делах, якобы срочных и неотложных, чтобы увлечь его в суету и мечтательность. Тут, брат, надо чтобы ум стал немым и глухим, тогда только можно по-настоящему молиться. Ведь молитва — это возникновение благоговейных чувств к Богу, от которых рождается в душе умиление. Помнишь, в тропаре преподобного Серафима поется: «умиленным сердцем любовь Христову стяжал». Мы должны молиться просто, как дети, не думая ни о чем, кроме Отца нашего, иже на Небесех».
Трофим часто читал третий том Добротолюбия — об умном делании. По его просьбе кто-то напечатал книгу эту в малом карманном варианте. А переплетал ее уже Трофимушка сам.
Как-то спросил его один паломник о том, как можно молиться и не рассеиваться умом, исполняя трудовое послушание.
— Младенец, когда находится рядом с матерью, радуется, — отвечал Трофим, — а когда мать отходит от него, то начинает плакать. Так и инок: когда имеет в душе глубокое тихое чувство к Богу и осознает близость Его, тогда с радостью может делать любые дела. Это чувство тоже молитва. Даже если он поговорит с кем-либо, то чувство его ко Христу остается при нем. Но когда отойдет умом своим от Сладчайшего Иисуса, то впадет во искушение и тогда плачет.
В спор Трофим старался никогда не вступать, памятуя о смертном часе, о Суде, который уже здесь на земле совершается с душой, и зная, что человек, пребывающий во грехе, лишается благодатного сердечного мира.
— Если ответишь брату грубо или скажешь что с раздражением, — говорил Трофим, — то знай, что уже не сможешь хорошо помолиться до тех пор, пока искренне не покаешься в содеянном.
Кто не имеет великих подвигов, но стяжал любовь, тот, по учению святых Отцов, стоит выше в добродетели, чем те, кто подвизается без любви, ибо заповедь о любви есть самая великая и важная. Но любовь к Богу в сердце Трофима не рождалась сама собою, она обреталась многими трудами при содействии Божием. И главный труд его всегда был молитвенный.
Многие слезы, пост и молитва сделали Трофима внимательным ко всему происходящему.
Как-то, когда Трофим помогал штукатурить храм, одна женщина посетовала:
— Работаю штукатуром при монастыре, а помолиться некогда. Домой прихожу, тоже дела: то поесть приготовить, то убрать, то постирать. А на молитву уже и сил нет.
— А ты за работой молись, — сказал Трофим, — вот так: и, зачерпнув мастерком раствор, с каждым движением четко, вслух, стал молиться: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя».
Он объяснил ей, как важно в молитве покаянное чувство:
— Это самый безопасный путь прохождения молитвы, — говорил он, — но когда молишься, то смотри, не ввергай душу свою в неразумную печаль, а то напрасен будет труд твой. Молиться надо просто. Поняла?
— Поняла, — ответила женщина. С тех пор стала она приучаться проговаривать молитву во время работы и постепенно обрела навык.
Однажды кто-то, смутившись простотой, разговорчивостью и внешней многопопечительностью Трофима, сказал ему об этом. Он благодушно ответил:
— Инок, брат, это не тот, кто не замечает ближних, а тот, кто живет по-иному, то есть по Божьи. Всех любит и всем служит.
Будущий мученик Христов всей душой прилепился к Богу, слагая в сердце слова Господни: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13, 35).
Глубокое понимание пути спасения, которое для него заключалось в том, чтобы в каждом человеке видеть Христа и делать всякое дело ради Него, а точнее сказать, работать не людям, но Самому Богу, соделало его настоящим монахом.
— Согнись как дуга, и будь всем слуга, — приговаривал Трофим.
— Знаешь, брат, человеку необходимо смиряться, но есть ведь и мнимое смирение, — обратился однажды Трофим к смиренному по виду, но немного ленивому к труду паломнику. — Оно происходит от нерадения и лености. Имея такое мнимое смирение, некоторые думают, что только милостью Божией спасутся, не прилагая усердия. Но они обманываются в надежде своей, потому что не имеют покаяния.
Трофим часто сокрушался о том, что не имеет плача, не знает ни покаяния, ни истинного смирения. Но Господь сподобил его благодатного состояния, сделав ум его видящим как не видящим и слышащим как не слышащим, не желающим знать злых дел человеческих, но внимающим лишь своим делам, словам и помыслам.
— Как кузнец не может ничего сковать без огня, так и человек ничего не может сделать без благодати Божией, — говорил Трофим, объясняя сокровенные чувства души человеческой. — Кто считает себя грешнейшим всех людей, тот обретает благодать и слезы покаяния, а кто без слез надеется обрести покаяние, того надежда пустая.
Как-то в разговоре с одним братом он сказал:
— Велика сила слез. Вода, капая, рассекает твердый камень, а плач разбивает сухость и беспечность души. Плач утишает чувства и омывает скверну грехов. Он окрыляет надеждой и согревает души возлюбивших его. Но кто не презрит всего земного, тот не может иметь истинных слез. Будем же плакать о грехах своих, брат, — закончил Трофим и поспешил в свою келию.
Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать, — говорит Апостол — но кто любит Бога, тому дано знание от Него (1 Кор. 8, 2). Трофим всем сердцем любил Бога, и от этой искренней беззаветной любви душа его исполнялась благодатного озарения.
Как-то в конце лета 1992 года, помогая одному местному жителю, Трофим сказал ему:
— Знаешь, брат, чует мое сердце, что скоро умру я.
— Да ты чего это, отец? Ты мужик крепкий. С чего это тебе умирать-то?
Трофим помолчал немного, не желая, видимо, объясняться, а затем посмотрел на небо и ответил:
— Не знаю, брат.
Потом он выпрямился и уверенно добавил:
— Но полгодика, Бог даст, еще поживу.
И опять принялся за работу.
Пасха Господня
Незадолго до Пасхи Трофим повстречал старушку, проживавшую в то время на территории монастыря.
— Чего это ты, матушка, такая грустная? — ласково спросил он.
— Да вот, сынок, Пасха подходит, а у меня забор совсем завалился.
— Не печалься, матушка, что-нибудь придумаем, — успокоил ее Трофимушка, и к празднику Пасхи построил ей новый заборчик. Старушка была рада-радешенька. Стала благодарить Трофима, а он ей и говорит:
— Что ты меня-то благодаришь, убогого инока? Ты, матушка, лучше Бога благодари. Я-то что? — Прах. И землей скоро стану…
… Вечером на службе, во время чтения трипеснца, Трофим вышел из алтаря и подошел к правому клиросу. Никогда раньше не устававший, он вдруг присел на ступеньку. В это время читали тропарь: «Готови сама себе, о, душе моя, ко исходу. Пришествие приближается неумолимаго Судии». Трофим опустил голову и тихо проговорил: «Я готов, Господи!»
Некоторые из братий, слышавшие это, удивились: что это он так говорит: «Я готов, Господи!», не ведая, что говорил это Трофим, предчувствуя свое близкое отшествие из мира сего.
Это было в Великий Понедельник, а в Страстную Пятницу, во время выноса плащаницы, иноки Трофим и Ферапонт вместо погребального звона неожиданно прозвонили Пасхальный перезвон. За такую ошибку с Трофима, как со старшего звонаря, потребовали объяснение. Но он ничего не смог объяснить, только сказал: «Простите». Никто так и не понял, почему произошла ошибка. Ведь перепутать было трудно.
Но у Бога не бывает случайностей. Этот звон был предзнаменованием их мученической кончины.
…Перед самой Пасхой Ферапонт стал раздавать свои вещи. Удивительно было, что он отдал и свои инструменты, которыми вырезал кресты. А одному брату он сказал:
— Как хорошо здесь, на этой святой Оптинской земле! Мне почему-то хочется, чтобы эта Пасха была вечной и не кончалась никогда, чтобы радость ее непрестанно пребывала в сердце.
Ферапонт вздохнул, посмотрел на небо, и, слегка улыбнувшись, сказал:
— Христос Воскресе!
«И от его слов стало так легко и радостно на сердце, — вспоминал брат, — будто это были слова не человека, а Ангела».
На Пасхальной службе Ферапонт стоял у поминального канона, склонив голову. Кто-то передал ему свечку. Он зажег ее, но почему-то сразу не поставил, а некоторое время продолжал держать в руке. Поставив свечу, он перекрестился и пошел на исповедь.
«Плотию уснув…», — пел братский хор. Закончился канон утрени, и священники в ярко-красных облачениях неспешно стали входить в алтарь. Казалось, что это усталые воины возвращаются домой после тяжелого сражения. Они несут с собою радостную весть о победе, а вместе с ней и память о тех, кто не вернулся с поля битвы.
Многие вспоминают, что эта Пасхальная служба была какой-то необыкновенной. Возникало чувство, что должно произойти что-то очень важное.
Ферапонт причастился, но в алтарь не пошел, а смиренно направился в конец храма, где взял у дежурного антидор и запивку. Потом встал у иконы Оптинских старцев, склонил голову и погрузился в молитву.
«Лицо его было исполнено умиления, — вспоминала одна пожилая монахиня, — и вид у него был такой благодатный-благодатный!»
Пасхальная служба окончилась. Все направились в трапезную разговляться, а Ферапонт задержался. Ему хотелось побыть здесь подольше, чтобы продлить это удивительное, ни с чем не сравнимое торжество, эту неописуемую Пасхальную радость души.
Вдруг в храм вошел Трофим. Он сделал знак, и Ферапонт поспешил вслед за ним на колокольню.
…Первые лучи восходящего солнца, пробиваясь сквозь макушки вековых сосен, рассеяли ночную тьму, нависавшую над землей. Дивные переливы птичьих голосов напоминали о райских обителях, где непрестанно воспевается Ангельское славословие Богу.
Колокольный звон разбудил предрассветную тишину. Это иноки Ферапонт и Трофим возвещали миру великую радость: Христос Воскресе из мертвых!
«Инок Ферапонт был виртуозным звонарем, — вспоминают братия. — Он очень чутко чувствовал ритм и звонил легко, без какого-либо напряжения».
— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных, — взывал он умиленным сердцем под Пасхальный перезвон.
В этот момент меч сатаниста длиною в шестьдесят сантиметров с выгравированным на нем числом 666 пронзил сердце благоговейного инока.
Ферапонт упал. Лицо его, обращенное на восток, застыло в безмолвном спокойствии. — Он всегда стремился к тому, чтобы хранить в душе своей мир, который приял от Сладчайшего Иисуса, с ним и вошел он в вечную радость Воскресшего Христа. Перед Пасхой Ферапонт раздал все, что имел. Теперь он с радостью отдал и последнее, что у него было — свою временную земную жизнь.
Вслед за Ферапонтом был убит инок Трофим, а недалеко от скитской башни — иеромонах Василий.
Многая скорбь объяла сердца верующих. И как тут не восплакать, понеже дети Христовы ныне приобщишася крови (Евр. 2, 14). Но Воскресение Христово есть свидетельство того, что братья не умерли. Они лишь призваны Христом к другому служению — Небесному.
Их земная жизнь, исполненная подвига любви, окончилась и стала проповедью Воскресения Христова.
… В день погребения вдруг пошел мокрый снег. Белые хлопья падали на землю и тут же таяли. Людей было много, как на Пасху. Отпевание, совершавшееся по Пасхальному чину, подошло к концу. Когда гробы мучеников понесли на монастырское кладбище, из-за туч неожиданно показалось яркое весеннее солнце и своими животворными лучами осветило землю, как бы напоминая, что кровь, пролитая Оптинскими мучениками, не простая, что это кровь, достойная Небес, кровь святая, напояющая землю душ людских верою и любовию ко Христу. И порождает она в сердцах верных не страх мученической смерти, но сожаление о том, что не удостоил и нас Господь такой драгоценной награды.
Нет ничего сильнее любви к Богу. Кто обрел ее, тот не боится уже ни лишений, ни истязаний, ни самой лютой смерти, но, погрузившись в любовь Христову, не замечает уже ничего из видимого, ибо, переселившись душой на небо, уподобляется Ангелам.
В Страстную Субботу инок Трофим пономарил. Ночью, когда Введенский храм наполнился множеством молящихся, он вдруг приметил мальчонку, который странно вел себя перед алтарем: то поднимался на ступеньку, то снова спускался вниз, держась за ограду солеи.
— Что ты здесь вертишься? — спросил его Трофим.
— Думаю зайти в алтарь, да не решаюсь, — ответил тот.
— Ты что?! — удивился Трофим, — ты разве не знаешь, что в алтарь без благословения входить не положено? Давай, давай, ступай отсюда.
Но через несколько минут он стал высматривать этого паренька, который к тому времени удалился вглубь храма. Найдя мальчишку, Трофим подошел к нему и, взяв за руку, тихо сказал:
— Ты прости меня, брат, что строго с тобой поговорил, прости Христа ради. — И, немного помолчав, добавил: — Может, в последний раз видимся здесь, на земле.
Праздничная Божественная Литургия подходила к концу. В храме все пели: «Христос Воскресе!» Выходя из алтаря, чтобы подготовить запивку для причастников, Трофим увидел знакомых паломников, приехавших на праздник из Москвы. Они были сильно уставшими и почти спящими. Желая их ободрить, он как-то по-особенному смешно пошевелил верхней губой. Паломники и их дети заулыбались и оживились.
И никто не знал тогда, что уже пришел час, и эти исполненные Пасхальной радости братья — иеромонах Василий, иноки Трофим и Ферапонт — скоро будут убиты.
Служитель диавола уже поджидал их за грудами кирпича восстанавливающегося Казанского храма. Остро заточенный 60-сантиметровый ритуальный меч с выгравированным числом «666» и надписью «сатана» уже прятался под полой его шинели. Убийца нервничал и хотел поскорее исполнить волю преследовавшего его голоса сатаны, который внушал поскорее убить монахов, так ненавистных ему.
Причастившись Святых Христовых Тайн, Трофим вместе с другими монахами отправился разговляться.
— Хочешь, чудо покажу? — спросил он сидевшего с ним за одним столом брата.
— Хочу, — с интересом ответил тот.
Трофим достал из кармана яйцо.
— Вот видишь, с прошлого года яичко, — сказал он, — целый год пролежало у меня в келии. Простое давно бы протухло, а это освященное, пасхальное — свежее.
Трофим разбил скорлупу и дал понюхать соседу. Яйцо действительно оказалось свежим. Трофим перекрестился и съел половинку, а вторую отдал брату.
Сразу же после трапезы, в начале шестого утра, вся монастырская братия отправилась отдыхать. Инок Трофим забежал в храм, нашел там Ферапонта. Тот уже поджидал его. Они переглянулись и, без слов поняв друг друга, поспешили на колокольню. Грянул Пасхальный звон. По всей Оптинской земле были слышны его праздничные переливы.
Инок Трофим стоял спиной к Ферапонту и не видел его, а лишь слышал ритмичный звон колоколов. Во время звона души их всегда сливались как бы воедино. Вдруг он почувствовал, что Ферапонта нет рядом, и в то же самое мгновение ощутил сильный удар острого предмета в спину.
— Боже наш, помилуй нас! — воскликул Трофим и, из последних сил ударив еще несколько раз в большой кампан, бездыханным упал на деревянный помост.
Колокол долго и протяжно гудел и, наконец, как бы застыв от ужаса, затих, как затихли два смиренных инока, проливших мученическую кровь. Вслед за ними этим же мечом недалеко от скитской башни был убит и иеромонах Василий.
Все застыло в страшном безмолвии. Казалось, что земля потряслась и камни расселись. И сам убийца устрашился. На допросе он сказал: «Я знаю, что они в раю…»
Угасли три свечи, три еще не убелившихся сединою старости монаха, но не угасла Пасхальная радость, возвещающая победу Христа. Не прекратился колокольный звон, снова крестообразно прорезавший Оптинскую тишину в то Пасхальное утро, утверждавший: «Христос Воскресе!» И все Небесные силы, Архангелы и Ангелы, мученики и преподобные и все святые, с радостью встречая Оптинских новомучеников во обителях Царя Славы, воскликнули: «Воистину Воскресе!»
.
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ИНОКА ФЕРАПОНТА (ПУШКАРЕВА)
Детство
Инок Ферапонт (в миру Владимир Леонидович Пушкарев) родился в селе Кандаурово Колыванского района Новосибирской области 4/17 сентября 1955 года в день празднования иконы Божией Матери «Неопалимая Купина».
Эту икону особо почитала его боголюбивая бабушка Мария Ивановна. Она была замужем за Сергеем Алексеевичем Пушкаревым, занимавшим высокую должность председателя Эвенкийского национального округа Красноярского края.
Сергей Алексеевич был убежденным атеистом и по этой причине детей своих, которых в семье было четверо, старался воспитать в безбожии, строго-настрого запрещая жене что-либо говорить им о вере. Однако бабушка будущего мученика, несмотря на запреты, тайно научала детей молитвам и много рассказывала им о жизни святых. Если случалось мужу узнавать об этом, он гневно кричал:
— Ты зачем детей дурачишь? Нет никакого Бога!
Бабушка молча слушала его, а потом, перекрестившись, начинала молиться:
— Господи, прости его, не ведает бо, что творит.
И продолжала тайно объяснять детям, что каждый человек — это чудо Божие, и невозможно не подивиться той премудрости, с которой он сотворен.
Старшего сына Пушкаревых звали Леонидом, двух его младших братьев — Павлом и Валентином, а сестренку — Тамарой.
Леонид Сергеевич семнадцати лет ушел на фронт, воевал, дошел до Берлина, а вернувшись после войны домой, поступил на работу в Енисейское пароходство. Он очень любил родные края, прекрасно рисовал.
Супруга его, Валентина Николаевна, была необыкновенно добрым и отзывчивым человеком. Она никогда никому не отказывала в помощи. Всегда приветливая и милосердная, Валентина Николаевна готова была поделиться последним даже с незнакомыми людьми. Работала она на заводе токарем, но после рождения сына из-за частых своих недугов была вынуждена оставить работу.
К сожалению, бабушка не дожила до того дня, когда у Леонида родился сын, будущий инок Ферапонт.
В те времена крестить детей в Церкви было небезопасно. Для руководящего работника это грозило исключением из партии и увольнением с занимаемой должности. Но, несмотря на это, Володин дед дал свое разрешение на тайное крещение сорокадневного младенца.
Когда священник троекратно погружал ребенка в купель, он стал громко плакать, но как только батюшка приступил к миропомазанию, невидимая благодать Божия, преподаваемая в Таинстве, мгновенно успокоила младенца, и он затих.
Володя рос спокойным, кротким мальчиком. «Не ребенок, а Ангел», — говорили о нем соседи.
Однажды он спросил:
— Мама, а кто такие Ангелы?
— Это, сыночек, невидимые духи, — ответила она, — которые служат Богу и помогают людям делать добрые дела.
Володя внимательно слушал, а Валентина Николаевна рассказывала о невидимых посланниках Божиих. Вдруг он неожиданно спросил:
— Мам, а мам, а я могу стать Ангелом?
— Можешь, сынок, если будешь послушным, — улыбнулась Валентина Николаевна и нежно обняла малыша.
Желание детского сердца было преисполнено искренней чистоты и благости Божией — уже тогда в нем появилось стремление послужить Богу. И Всевидящий Господь исполнил благую волю юного христианина, ибо Он есть исполняющий во благих желание твое (Пс. 102, 5).
Семи лет Володя пошел в школу. Учеба давалась ему легко, однако он подолгу засиживался над уроками. Серьезность, с которой мальчик относился к занятиям, научала его делать домашнее задание со всею тщательностью. Шумные игры со сверстниками он не любил. Возьмет какую-нибудь книгу и с увлечением читает. Особенно нравились Володе книги о приключениях мореплавателей. Ему очень хотелось поскорее вырасти и стать моряком, чтобы отправиться в далекое кругосветное плавание. Пока же он брал в руки карандаш и изображал свои приключения на бумаге.
Художественной школы в поселке не было, потому рисовать он учился у природы, которая в тех краях особенно живописна. Уйдет он с друзьями в лес, найдет там какое-нибудь особенно красивое место, смотрит, любуется чудесным Божиим миром и рисует.
Сначала Володя рисовал только деревья, речку и облака, потом — домашних животных и разных лесных зверей и, наконец, взялся за портреты.
Бывало, мама вяжет, а он сядет тихонько в уголочке и набросает мамин портрет.
— Ну что, мам, похоже?
— Похоже, похоже, — ответит мама, ласково поглаживая сыночка по голове.
Кроме сына, у Валентины Николаевны были еще две дочери, Наташа и Татьяна.
Младшей сестренке Танечке ко дню рождения Володя нарисовал снегирей, а в спальне на стене — двух Ангелочков, о которых рассказывала мама.
В 1962 году семья Пушкаревых переехала в поселок Усмань Емельяновского района, но, пожив там недолго, перебралась в близлежащий поселок Орджоникидзе.
Если для родителей переезд был связан со многими трудностями, то для Володи это было радостное событие.
В кругу новых друзей он восторженно пересказывал интересные истории из прочитанных им книг, за что многие ребята его сразу зауважали. «В нем уже тогда проявлялось какое-то особенное, иное отношение ко всему видимому миру», — вспоминали друзья детства.
Взрослея, Володя все чаще стал удаляться от шумного общения и праздных бесед. Желание побыть одному все более укреплялось в его сердце. Так начался еще пока неосознанный поиск иноческой жизни.
Юношеские годы
В поселке Орджоникидзе, где жила семья Пушкаревых, не было православного храма. Только в 2000 году местные жители построили здесь небольшую церквушку. А тогда до ближайшего храма было более ста двадцати километров. Бездуховность того времени сильно отражалась на молодом поколении.
Юношеский возраст особенно остро подмечает фальшь в отношениях взрослых — льстивые речи, лицемерие, искажение истины. Это порождало в душах ребят некий протест. Жить подобно старшему безбожному поколению они не желали, а как правильно — не знали. Одни Володины сверстники проводили свободное время в дружеских попойках, другие создавали самодеятельные вокально-инструментальные ансамбли, где каждый подросток, имеющий мало-мальские способности к музыке, стремился стать «звездой эстрады».
Володя, имея неплохой голос и слух, в шестнадцать лет выучился играть на гитаре и стал петь в местном ансамбле. По вечерам ребята слушали новые пластинки, составляли репертуар для своих клубных концертов, сочиняли песни и много репетировали. Иногда Володя просиживал ночь, разучивая какую-нибудь новую песню. Лишь спустя много лет он как-то сказал:
— Я понял, что это была ошибка, и все те занятия были на потеху диаволу. Мы призваны поклоняться Богу, а не кумирам — певцам и музыкантам, а сцена изначально есть изобретение сатаны.
Владимир неплохо играл на гитаре, но занятия музыкой лишь отвлекали его от истинного пути, и ему все чаще становилось как-то грустно. Он еще не понимал, что вино и музыка веселят сердце, но лучше того и другого — любовь к мудрости (Сир. 40, 20), что человек не может быть счастлив без Бога, что мирное и благодушное устроение свойственно лишь тому, кто хранит свою совесть в чистоте. Помянух Бога и возвеселихся (Пс. 76, 4), — говорит пророк Давид, ибо памятование Господа приносит сердцу неописуемую радость.
Постепенно Владимир стал понимать это. Его давно интересовали вопросы духовности, но он пока нигде не находил ответов на них. Однако даже сам поиск истины уже делал его человеком «не от мира сего».
Друзья вспоминали, что Володя спокойно мог босиком, в рабочей спецодежде, прийти в клуб. Многие воспринимали это как чудачество и посмеивались, а некоторые спрашивали:
— Как это ты ходишь босиком в клуб и никого не стыдишься?
— А чего стыдиться? — отвечал Володя. — По земле босиком походишь — силушки, однако, наберешься. Земля силу дает.
Но лишь спустя много лет, когда Владимир стал Оптинским иноком, он уразумел смысл этой народной мудрости: «Земля силу дает».
— Земля — есть память смертная, — говорил он одному брату. — Ведь Бог премудростию Своею сотворил человека из земли, и паки возврати его в ню (Сир. 17, 1). А память смертная дает силу бороться со грехом: Поминай последняя твоя, и во веки не согрешиши (Сир. 7, 39).
В 1972 году Владимир поступил в Уярское профессионально-техническое училище, по окончании которого пошел работать в Орджоникидзевский лесхоз. Труд в строительной бригаде был тяжелым, но Володя не умел, да и не желал уклоняться от трудностей и усердно работал. Однажды, поднимая с мужиками тяжелую бетонную плиту, Володя вдруг почувствовал сильную боль в спине. После этого он долго лежал в больнице и потом до конца жизни страдал болями в пояснице, но старался никому об этом не говорить. Будучи уже в монастыре, Владимир безропотно исполнял порученные ему послушания и не отказывался от тяжелой работы. Только иногда от сильной боли делал перерыв, чтобы перевести дух.
Воспользовавшись этим, лукавый враг спасения рода человеческого стал внушать некоторым трудникам, что инок Ферапонт якобы уклоняется от работы, чем возбуждал в них недовольство.
Один брат, знавший о его болезни, спросил:
— Почему ты не скажешь, что болен?
— А зачем? — ответил Ферапонт, — пусть считают меня лентяем. Это ведь правда.
Так думал о себе ревностный инок, который ни на минуту не забывал о Боге, но всегда считал себя самым нерадивым.
Немного находится людей, умеющих не замечать недостатков других и, укоряя себя, следить лишь за своими поступками, считая ближних Ангелами небесными. Но те, кто обретает такое устроение, сами уподобляются Ангелам.
Таким и стал впоследствии будущий мученик инок Ферапонт. А пока, в 1975 году, Владимир поступил в Шеломковское СПТУ-24, где выучился на шофера. По окончании училища он устроился на работу в Строительное управление № 37 в Мотыгинском районе, а в ноябре того же года был призван в армию.
Службу проходил на Дальнем Востоке. Вернувшись домой, снова стал работать в Мотыгинском СУ-37 шофером. Автобус, который ему дали, был стареньким, с большим количеством неполадок, но Володя быстро исправил их.
Большинство работавших с ним людей часто предавались винопитию, а он не пил, поэтому его считали «чужим».
— Невозможно здесь, — говорил он своему другу, — это такое болото!
Володя искал смысла жизни и скорбел, подобно праведному Лоту, при виде ближних, погибающих от грехов.
Местные жители воспринимали Владимира по-разному. Одни уважали за прямоту и искренность, другие считали, что он со странностями, потому что жил не так, как все. Но Владимир не обращал на это внимания. Ему даже нравилось быть «чужим». Но все же, проработав в СУ-37 год, он решил вернуться в армию на сверхсрочную службу.
Приезжая домой в отпуск, он сразу отправлялся на один из уединенных островов на Ангаре.
Володя умел находить поистине райские уголки целомудренной природы и через нее познавал Бога. Все было родным и близким его сердцу, все назидало душу и наставляло на путь спасения, укрепляя веру в необыкновенную премудрость Божию.
Бывало, увидит он муравья или еще какое-нибудь насекомое, возьмет в руки и, рассматривая, смеется как ребенок. Интересно ему было, как такое крохотное существо двигается и живет своей особой жизнью.
В поисках истины Владимир и его друзья начали с того, что пытались найти способ продлить свою жизнь. Они прочитали статью под названием «Доживем до 150-ти», в которой были описаны особые оздоровительные физические упражнения.
Друг Володи Виктор вспоминает:
— Мы стали заниматься спортом — гирями, гантелями. По утрам бегали и обливались холодной водой. Но нас по-прежнему интересовал вопрос о смысле жизни. Мы задумывались: неужели он заключается только в том, чтобы подольше пожить на земле? Но ведь сколько бы человек не жил, сто, двести, триста лет — все равно наступает конец, и зачем тогда продлевать жизнь? Сколько людей на земле! Одни умирают, другие рождаются. И для чего это? Чтобы стать землей?
— Многие боятся смерти, — рассуждал Владимир. — Видимо, смерть несвойственна человеку, и может быть поэтому душа не желает соглашаться с мыслью о своем небытии? Нет, все же душа не умирает, но пребывает вечно.
Однажды Владимир познакомился с женщиной, попавшей в аварию. Она рассказала ему, что пережила клиническую смерть и видела Ангелов, которые хотели взять ее душу, но Господь повелел им пока ее оставить. Через это видение женщина поняла, что существует иной мир, что жизнь не кончается, и уверовала в Бога. Вернувшись к жизни, она сказала: «Я восстала из объятий смерти и мне снова позволено жить, но я должна теперь вести совсем иную жизнь».
Она-то и посоветовала Владимиру прочитать книги, о которых осталась запись в его блокноте: третий том Игнатия Брянчанинова, в который вошло «Слово о смерти» и «О видении духов»; житие преподобного Иова Почаевского и поучения старца Силуана Афонского.
Так Владимир узнал о вечной жизни во Христе.
— Если столько сил прилагает человек, чтобы сохранить свою временную земную жизнь, — говорил Владимир, — то как надо, однако, подвизаться, чтобы не отпасть от вечного блаженства во Христе Иисусе!
Как-то Володя вместе с друзьями отправился на рыбалку. Сама по себе ловля рыбы не имела для него особого значения. Главное было соприкосновение с величием дивной сибирской природы. Идут они по лесу, а утренний туман белой дымкой стелется над землей. Красота такая, что душа поет и радуется.
— Посмотрите, какое чудо, — сказал Владимир, — разве можно поверить атеистам, что Бога нет? Кто же тогда такую красоту сотворил? Неужто сама собой появилась? Но сам собой, однако, и камень с места не сдвинется».
И Володя запел. Кто-то мог бы удивиться этому, потому что он казался человеком замкнутым, но друзья знали его огромную любовь к родной земле и очень ценили в нем искренность и умение радоваться жизни.
— В детстве он хотел стать моряком, — вспоминали они, — но видимо так было угодно Богу, что не стал.
Господь уготовал Владимиру иной путь, — путь юнги на Корабле, именуемом Церковью Божией, Капитан которой — Сам Господь наш Иисус Христос. Он-то и указал Владимиру истинный путь ко спасению, путь в море безграничной любви Божественной, которая обретается душой лишь при твердой вере в Бога.
— Вы говорите, что Бога нет, — говорил позже Владимир нападавшим на него безбожникам, — но если Его нет, то и противиться Ему нет смысла. То, что вы противитесь Ему, как раз и подтверждает, что Он есть.
Володя был очень смелым человеком. В армии он занимался восточной борьбой.
— Никого не боялся, — вспоминали его друзья, — но сам первым никогда не нападал, а только защищался.
Как-то приехал в поселок один ссыльный, бывший боксер. Он вел себя нагло, за что местные ребята его поколотили. Тогда подвыпивший боксер вечером пришел в клуб и, размахивая топором, стал кричать:
— Ну, кто первый, выходи!
Но никто не рискнул выйти и остановить дебошира. Все замерли в ожидании.
Володя же, до этого возившийся с аппаратурой, увидев размахивающего топором парня, не испугался. Он встал перед хулиганом и спокойным голосом сказал:
— Ну, пойдем. Оставь свой топор.
Наступила тишина. Всем стало страшно за Владимира, потому что тот парень был крепкий, да еще с топором. Но Володя спокойно стоял напротив и молча смотрел. Боксер, не ожидавший такого оборота, смутился. Он был уверен, что никто не осмелится принять его вызов. И откуда взялся этот голубоглазый парень? Но диавольская гордость не желала поражения. Боксер взмахнул топором.
Пронзительный крик местных девчонок пронесся по залу. В полумраке тускло светящих фонарей блеснуло лезвие топора. Затем раздался сильный грохот, какой бывает во время летней грозы, и все разом стихло.
Страх физической смерти сковывает людей и делает их боязливыми, а смелый человек не знает такого страха. Рассказы, читанные Владимиром в детстве о смелости и отваге русских людей, воспитали в нем бесстрашие. Он знал, в чем заключается секрет храбрости христианских воинов — в твердой вере и уповании на Бога. Вера в победу и надежда на Бога сделали его смелым.
Оказалось, что это он, ловко уклонившись от удара, выбил из рук боксера топор и угомонил его.
…Контракт сверхсрочной службы подходил к концу, и Володя решил пойти учиться на лесовода. Вернувшись домой в 1980 году, он снова устроился на работу в Мотыгинское СУ-37 и стал готовиться к поступлению в Дивногорский лесотехнический техникум.
Закончив в 1984 году учебу, Володя уехал в Хабаровский край, где стал работать егерем в Бабушкинском лесничестве. Мирская суета, от которой он стремился уйти, теперь на время оставила его. «К сожалению, нас учили одному, а на деле вышло все иначе», — вспоминал его друг, с которым они вместе учились в лесном техникуме. Не нашел Владимир той тишины, о которой так мечтал. Он столкнулся лишь со многой неправдой, удаляясь от которой, по нескольку месяцев проводил в тайге.
От долгого одиночества Владимир стал еще более молчаливым. Густая борода, задумчивый взгляд и постоянное молчание были непривычны для окружающих. Пошли слухи, что молодой лесник якобы занимается магией или колдовством. Но Владимир нисколько не беcпокоился об этом. По свидетельству близких друзей, в то время Володя был уже верующим христианином, осознававшим вред подобных увлечений.
Утверждение на Тя надеющихся
Почти три года провел Владимир в таежной глуши близ озера Байкал, а в 1987 году решил податься на юг, в город Ростов-на-Дону, где жил брат отца, дядя Павел.
— До этого я видел его еще ребенком, — вспоминает Павел Сергеевич, — когда в 1959 году, по окончании военно-политической школы МВД в Ленинграде, я заезжал навестить отца, который жил в Красноярске. Увидев там четырехлетнего мальчика, я спросил:
— А это кто?
— Это сын Лени, — ответил мне отец, — такой хороший и послушный малыш, просто на удивление.
Я уехал служить в Иркутск, затем был Урал, Пермская и Ивановская области и, наконец, Ростов-на-Дону. Никаких вестей о Володе я не имел и ничего о нем не знал. И вот через восемнадцать лет он приехал ко мне в Ростов.
Однажды кто-то постучал в дверь.
— Я Владимир Пушкарев, — сказал вошедший молодой человек, — не узнаете?
— Да, я приблизительно помню тебя, — ответил дядя, — проходи.
Сели, поговорили.
— Ну, ты как, надолго к нам? — спросил Павел Сергеевич.
— Насовсем, — ответил Володя.
— Хорошо. Я тебе помогу устроиться. Найдем квартиру, а пока живи у меня.
Володя прожил в семье дяди Павла два месяца, а затем поселился на квартире недалеко от работы. Он устроился шофером в управление садоводства, поступил учиться в профтехучилище № 8 на вечернее отделение и снова занялся восточной борьбой.
После занятий в училище Володя тренировался в спортзале. Здесь-то и произошло одно из первых его испытаний на верность православию.
Тренер увлекался йогой и велел ученикам параллельно с изучением приемов борьбы упражняться в медитации. Володя, чувствуя в этом некое предательство по отношению к христианской вере и внутреннее неприятие йоги, как чего-то чуждого русскому человеку, заниматься ею отказался.
«От огромных физических нагрузок я доходил иногда до полного изнеможения, — писал он своему другу, — а от занятий йогой отказался, потому что понял — это то же болото, что и у нас в поселке, только там люди упиваются вином, а здесь — собственной гордостью».
Его отказ вызвал недовольство преподавателя. Он пытался убедить сибирского парня в необходимости занятий йогой для развития смелости и решительности. Но Владимир, выслушав все его доводы, спокойно сказал:
— Смелости и решительности надо бы учиться у наших отцов и дедов, а заимствовать, однако, у каких-то индусов — не вижу смысла.
После этого разговора Володю от занятий отстранили. Но он нисколько не огорчился, лишь утвердился в том, что верующему человеку заниматься каратэ не подобает.
«Мне нравилось в нем, — вспоминает Павел Сергеевич, — что он не курил и не пил даже пива. Соседи говорили: парень у вас золотой. И я решил его женить».
Поначалу Володя хотел создать семью, но одного желания часто бывает мало, необходима еще воля Божия, без которой не прочно ни одно дело.
— Давай мы тебе невесту найдем, — сказал однажды дядя, — у нас есть одна хорошая девушка на примете. Квартира своя, работает экономистом.
— Я не возражаю, — ответил Владимир из вежливости, но от знакомства впоследствии уклонился.
Летом 1988 года Владимир приехал домой в отпуск. В это время он много размышлял о своей дальнейшей жизни. Это не могло остаться незамеченным мамой и она сказала:
— Сынок, может быть останешься с нами? Что толку мотаться по свету, живи здесь.
Володя помолчал, а потом рассказал, что ему недавно приснился странный сон: он увидел в зеркале свое отражение, но не узнал себя, настолько оно было ужасным.
— Мне стало невыразимо страшно. Это невозможно объяснить, но я вдруг понял: где нет храма, там нет жизни, — сказал он.
По-видимому, этот сон Владимира был именно таким. Страх Божий еще более укрепил его веру в Бога.
На другой день, желая удалиться от суетного мира, Владимир попросил своего друга Павла, у которого была моторная лодка, отвезти его на Аладинский остров, расположенный в двенадцати километрах от поселка. Туда Володя любил ездить и раньше, чтобы отдохнуть душой.
Живописный остров, песчаный берег, теплая вода, тишина — прекрасный отдых для души. Разведут, бывало, костер, наловят рыбы. Володя наносит пихты, одеяло подстелет под больную спину, лежит, любуется природой и размышляет.
«Разговоры были только на духовные темы, — вспоминал Павел. — Володя с глубочайшим благоговением относился к слову Божию, и не позволял себе особо богословствовать. Он старался говорить лишь о страстях, считая богословие делом людей, на опыте подвигов духовных познавших истину Божию».
— Страх вечных мучений имеет иное свойство, нежели обычный страх, — говорил будущий инок. Боязнь потерять временную жизнь происходит от маловерия, а страх вечных мучений делает бесстрашным и очищает от страстей.
«Я знал, что Владимир был не из тех, кто говорит на ветер, — вспоминал Павел, — это были слова человека, познавшего то, о чем он говорил».
На этот раз, когда друзья плыли на остров, они попали в страшный ураган. «Берега не видно, только огромные волны, — рассказывал впоследствии Павел, — а мы на скорлупке, лодка старая, казанка, волна захлестывает. Я разделся, думаю: если перевернемся, то хотя бы вплавь спасусь. А Владимир сидит спокойно. Я был поражен: смертельная опасность, а он сидит и ничего не предпринимает. Я, честно говоря, сильно испугался, а он вел себя так, будто ничего не произошло». К счастью, вскоре ветер утих, и друзья благополучно пристали к берегу.
Этот случай проливает свет на то, каким уже тогда было внутреннее устроение Владимира. Невольно вспоминается Священное Писание. Господь сказал ученикам, разбудившим его во время великой бури: Что вы так боязливы, маловерные? Где вера ваша? (Мф. 8, 26) Владимир же, всю свою надежду возложив на Бога, не проявил ни боязливости, ни маловерия.
В то время друзья много беседовали о смысле жизни и однажды Владимир вдруг сказал:
— Если бы ты знал, через какие страдания я пришел ко Христу!
И рассказал, как, живя в тайге, подвергся нападению бесовской силы, которой свойственно искушать людей, живущих в уединении. Сначала диавол смущал его ночными мечтаниями, привидениями и страхованиями, шумом, голосами и воплями среди ночи. Затем, видя, что будущий мученик Христов не испугался, а еще усерднее возносит свои молитвы к Богу, стал нападать открыто. Бесы являлись то в виде соблазнительных девиц, то в виде седовласого старика-колдуна, потребовавшего себе поклонения. Но напрасен был их труд. Тогда, по попущению Божию, бесы подвергли Владимира тяжким побоям. Но все же не смогли сломить его твердое стремление идти по пути Христа.
Подобно Великому Антонию, будущий инок, как бы посмеиваясь над бесами, говорил: «Если есть воля Божия вам уничтожить меня, то — вот я. А если нет, то и не трудитесь напрасно». И бесы отступили. Живущие среди людей имеют скорби, исходящие от ближних своих, а тем, кто уединился, попускаются искушения посредством бесов, дабы не остались без пользы, ибо многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие (Деян 14, 22).
Вернувшись в Ростов, Владимир стал чаще посещать Кафедральный собор Рождества Пресвятой Богородицы. В свободное от работы время он приходил помогать: то двор подметет, то снег почистит, то книги со склада в лавку или воды для молебна поднесет. Трудился во славу Божию. Видя трудолюбие и старание Володи, ему предложили работать при храме дворником.
Володя очень обрадовался. Ведь он даже и не надеялся, что когда-нибудь будет работать при храме, и вдруг — такая милость Божия. Он тут же ушел с мирской работы и стал трудиться при церкви.
К храму часто прибивались бездомные животные — кошечки и собачки. Владимир не прогонял их. Но, чтобы не нарушать необходимого благочиния, соорудил для них кормушки в конце двора и каждый день приносил туда остатки пищи из трапезной.
В Кафедральном соборе служили каждый день, и будущий инок теперь ежедневно мог бывать в храме.
— Когда сердца коснется благодать, — сказал он как-то, — тогда человек уже с радостью внимает службе и не ждет скорейшего окончания ее, но жалеет о том, что наступает конец.
Лишь только приходило время службы, Владимир спешил в храм, ибо душа его нуждалась в молитве, как тело в пище.
— Если мы питаемся ежедневно телесно, то тем более должны питаться и духовно, — говорил он.
«Телесно же Володя питался довольно скромно, — вспоминала монахиня Неонилла (†1997). — Стоило большого труда зазвать его в трапезную, особенно в постные дни». Она тогда несла послушание в крестильной, куда Володя носил воду. Там и познакомились.
«Однажды мы заговорили с ним о жизни, — вспоминала матушка, — и Владимир посетовал, что не знает, к какому берегу прибиваться. А ему уже было тогда за тридцать. Я и посоветовала обратиться в Троице-Сергиеву Лавру к старцам».
— Важно то, сыночек, что душу спасает — ласково говорила матушка. — Жить в миру легче, а спастись труднее. Но все равно лучше по своей воле не поступать. Поезжай в Лавру к старцам. Как благословят, так и поступи.
Вскоре после этого Владимир побывал у архимандрита Кирилла (Павлова). Мудрый Старец посоветовал ему выбрать обитель и оставить мир.
… Дядя не знал, что Володя регулярно посещает храм. Будучи в прошлом партийным работником, к религии он относился довольно-таки неоднозначно. «Однажды я приехал к Володе на квартиру, — вспоминает он. — Дверь была заперта, и я открыл ее своим ключом. Когда вошел в комнату, то был поражен обстановкой: на стене висели иконы, на столе лежала стопа книг. Я полистал и понял, что все они религиозные. Честно сказать, я тогда не понимал религии, и сильно расстроился.
Вскоре пришел Владимир, и я спросил его:
— Ты что, в храм стал ходить? У нас в семье не было верующих, кроме бабушки твоей, но ты ведь ее не знал, она умерла, когда тебя еще и на свете не было.
— Да, а я вот верую, — спокойно ответил Володя.
— Зачем тебе это надо? Ведь ты крепкий, здоровый парень. Тебе жениться надо, а ты в богомолье ударился.
— Да нет, женитьба, однако, отпадает, — ответил Владимир.
Он тогда даже в кино уже перестал ходить. Но все же мы за него были спокойны: если бы он в банду попал, тогда другое дело, а религия, это мы уже тогда понимали, никому еще вреда не принесла».
После этой встречи Владимир целый месяц не приезжал к дяде, и Павел Сергеевич не навещал его, а потом решил все же поехать, узнать, как живет племянник. Но на флигеле оказался другой замок. Он обратился к хозяину, а тот сказал, что Володя здесь больше не живет. Куда-то уехал, но вещи оставил.
А Владимир тем временем уехал в монастырь Оптина Пустынь, который был вновь открыт в 1989 году. О нем впервые Володя узнал от матушки Неониллы. Потом показывали документальную хронику про Оптину и он загорелся желанием посетить эту святую обитель. А когда побывал там, то сразу почувствовал, что именно этот монастырь ему по сердцу.
Вернувшись в Ростов, он обратился к владыке Владимиру, который впоследствии стал митрополитом Киевским и всея Украины:
— Владыка, я готов хоть туалеты мыть, только, если возможно, дайте мне благословение и рекомендацию в Оптину Пустынь.
— Ну, что ж, — сказал владыка, — можно и туалеты, в монастыре необходимо смирение.
И, одобрив стремление к монашеству, поставил Владимира убирать туалеты при церковном дворе.
Бывало, чуть свет придет Володя, все вымоет, а к вечеру снова грязно. Рядом с Кафедральным собором расположен центральный рынок, и поэтому порядок поддерживать было нелегко. Но огромное стечение народа нисколько не смущало будущего инока, и он безропотно исполнял возложенное на него послушание.
В то время Володя поселился поближе к собору, у одной пожилой женщины, также трудившейся при храме. «Он был очень молчалив, — вспоминала она, — и никуда, кроме храма, не ходил». Бывало, она возвращается домой с работы уставшая, а Володя встречает ее:
— Матушка, садитесь, покушайте, я вот тут пирожки испек.
— Да где же ты научился так вкусно готовить? — спрашивает хозяйка, отведав пирогов.
— В армии, — отвечал Владимир, — я одно время там поваром был, вот с Божией помощью и научился.
Теперь Владимир оставил все мирские занятия, стал изучать Священное Писание и Святых Отцов. Через это душа его все более и более укреплялась в вере и обретала невидимые крылья. Однажды в разговоре с хозяйкой будущий мученик сказал: «Хорошо тем людям, которые пострадали за Христа и приняли за Него мученическую смерть. Вот бы и мне этого сподобиться!»
Верность истине
После семидесятилетнего открытого гонения на Православную Церковь духовный голод русских людей настолько был велик, что многие, ища духовности, увлеклись по неопытности различными лжеучениями, чем не преминул воспользоваться лукавый враг спасения. Вспоминают, что в Ростове на епархию тогда выдавали в год всего лишь пять молитвословов — духовной литературы не было, даже Библию трудно было достать. Зато западные лже-миссионеры набросились на Россию яко рыкающий лев, ища кого поглотити (1 Петр. 5, 8). Количество сект и различных лжеучений просто невозможно было сосчитать.
Город Ростов-на-Дону не составлял исключения. Здесь можно было встретить и «белое братство», обещающее конец света через две недели, и иеговистов, назойливо стучавших в каждую дверь, и множество других сект.
Не раз останавливали Владимира на улице такие «миссионеры» и докучали своими слащавыми вопросами. «В основном все их беседы сводились к осуждению Православной веры, — вспоминал Володя. Кроме того, они утверждали, что наш Патриарх, — то же, что папа римский, а я объяснял, что это далеко не так, что у нашей Церкви глава — Христос. Это католики сделали себе из папы божество и покланяются ему как идолу».
Работая при церкви, Володя познакомился с верующими благочестивыми людьми и стал бывать в гостях у И. К., работавшего при Кафедральном соборе, где частенько собирались молодые люди поговорить на духовные темы.
«Многие взрослые похожи на неразумных детей, — говорит И. К. — У них тоже свои забавы, они веселятся и ни о чем серьезном не задумываются. А вот люди, которых Господь готовит особо, избегают развлечений; они задумчивы, тихи, как бы не похожи на всех остальных. Вот таким я знал Володю Пушкарева». И. К. работал на епархиальном складе, где хранилась духовная литература. Володя часто брал там для чтения книги, которые в то время купить было трудно.
Он читал много святоотеческой литературы и говорил, что вера должна быть осознанной, мы должны исповедовать то, во что верим. А кто считает, что возможно спасение и в других религиях, тот свидетельствует, что сомневается в истинности своей.
«Характер у Володи был очень мягкий, — вспоминает И. К., — но в вопросах веры он был тверд. Однажды, когда кто-то из собравшихся у меня ребят стал говорить о других путях спасения, Володя прервал его:
— Оставь этот бред, — сказал он. — Един Господь и едина вера (Еф. 4, 5). Никаких других путей спасения нет.
Слова эти были сказаны с твердым убеждением и крепкой верой.
— Вот, к примеру, вход Господень в Иерусалим, — поддержал я Володю, — Господь въезжает на ослице и молодом осле, сыне подъяремной. Ослица прообразует собою Ветхий Завет, осленок — Новый. Новый Завет рождается из Ветхого, и Ветхий не отвергается Христом. Но прообраз Нового — осленок мужеского пола. Это означает, что уже не будет более никакого другого завета, а следовательно, и другого пути спасения.
— Ну, а где же тогда любовь? — возразил парень, утверждавший, что и в католичестве можно спастись, — неужели Бог так жесток, что позволит погибнуть такому множеству людей?
— Бог не жесток, но справедлив, — ответил Владимир. — Представь, что кто-то идет по улице, подняв высоко голову, а на пути его яма. Как поступить? — Конечно, окликнуть и предупредить. А кто, однако, промолчит из желания не беспокоить, тот разве по любви поступит? Нельзя утверждать еретика в ереси. Это, по слову Марка Ефесского, есть не любовь, а человеконенавистничество. Любовь Божия в том, чтобы обращать заблудших на путь истины, а не потакать им молчанием. Помнишь, как у апостола Иакова в послании написано: обративший грешника от ложного пути его спасет душу от смерти и покроет множество грехов (Иак. 5, 20).
Речь будущего инока была смиренна и осторожна, ничто не могло в ней огорчить ближнего. Умение молчать у многих вызывало к Володе глубокое уважение. Но когда дело касалось веры, то он говорил, и слова его имели духовную силу, многим помогая стать на путь спасения.
«Как это он так много молчит, — удивлялся один его знакомый, — я как-то попытался хотя бы неделю помолчать, да ничего не вышло».
Летом 1990 года Володя и один его товарищ отправились в Оптину Пустынь, чтобы остаться там навсегда.
Непросто бывает найти в себе силы, чтобы стать на монашеский путь, даже если и благословение от Старца получено. Враг начинает бороть помыслами, говоря: пожалей себя, ты еще не готов. И кто поверит ему, тот нарушит волю Божию.
Так было и с одним Володиным собратом, которого Старец тоже благословил идти в монастырь. Он приехал в Оптину и стал послушником. Но коварный и злохитрый враг хитростью своею решил вывести брата из обители, чтобы погубить. Однажды, поехав навестить больную мать, он познакомился там с новыми соседями. У них была дочь, привлекательная девица. Враг так сковал сердце послушника, что тот влюбился, и уже готов был не возвращаться в монастырь. Но Господь, желающий спасения всем, устроил так, что брат смог познать: как ни сильна земная любовь, но она все же далека от любви Небесной. — Господь вложил послушнику помысл вернуться в монастырь ради послушания Старцу и дабы успокоить свою смущенную совесть. «Побуду там немного, — думал брат, — а потом вернусь в мир и женюсь».
Но когда он приехал в монастырь и провел там около месяца, то монастырская жизнь и молитва заглушили козни лукавого. Все же время от времени помысл о женитьбе возвращался. Однажды он получил от матери письмо. Читая его, с нетерпением ждал, что она напишет о соседской девушке. А она почему-то писала о погоде: «… У нас был сильный дождь с грозой. Все были на огороде, а когда началась гроза, то побежали в дом, а Люда (так звали девушку) замешкалась. Вдруг прогремел гром, да такой сильный, какого мы и не слыхивали. Испугались, позакрывали все окна и двери. А Люды все нет и нет. Отец ее побежал на огород, а она лежит — молнией убило. Неделю назад схоронили. Так что ты уж там помолись о ней».
О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его! (Рим. 11, 13) После этого события помысл оставить монастырь уже более не беспокоил послушника, ставшего впоследствии монахом.
Оптина
Много райских уголков на Руси, но среди них особенно приметна славная обитель — Оптина Пустынь. Как бы оградившись от суетного мира с одной стороны сосновым бором, а с другой — рекой Жиздрой, на опушке леса, в четырех верстах от города Козельска, известного своим героическим противостоянием многотысячной орде хана Батыя, расположился этот златоглавый Старец русского монашества. Славится монастырь сонмом преподобных и богомудрых старцев Оптинских, некогда живших и подвизавшихся здесь.
Старчество — прекрасный Божественный путь ко спасению, путь послушания, следуя которым новоначальные удобно достигают вершин смирения. Пред лицем седаго возстани, — говорит Священное Писание, — и почти лице старчо (Лев. 19, 32). Но если обычного седовласого старца Писание повелевает почтить вставанием, то сколь большего почтения достойны те, кто убелил душу свою и пришел в возраст совершенного безстрастия и смирения! Именно такими были преподобные старцы Оптинские, многих побудившие восстать от греховного сна.
Владимир много читал об Оптинских старцах и полюбил эту святую обитель. «Если в Оптиной меня не возьмут, — говорил он, собираясь в путь, — уйду на Кавказ, в горы». Но Оптина приняла его в свои объятия, одела благодатию иночества, а затем украсила мученическим венцом.
При старцах она была источником духовного просвещения Руси. Посещали обитель многие именитые люди, ища встречи со старцами и желая услышать от них слова наставления и утешения. Бывали здесь Ф. М. Достоевский, Н. В. Гоголь, С. А. Нилус, преклонял свои колена царь Иоанн Грозный, молилась Богу святая мученица Великая Княгиня Елисавета. Даже после закрытия монастыря в апреле 1923 года по указу советской власти, сюда не переставали приезжать паломники. Не раз посещала Обитель член президиума Всероссийского союза поэтов Н. А. Павлович. А о приезде ректора МГУ референта Брежнева И. Г. Петровского местные жители вспоминают, что «подойдя к святому Амвросиевскому колодцу, он снял шляпу, набрал воды в кружечку, перекрестился и выпил».
Какие только изменения не претерпела святая монастырская земля за годы советской власти! Сначала здесь устроили дом отдыха, затем войсковую часть, детскую трудовую колонию, военный госпиталь, СПТУ. Лишь в 1974 году было принято решение считать Оптину Пустынь памятником архитектуры. Но к этому времени от обители, можно сказать, не осталось камня на камне.
Владимир пришел в монастырь в 1990 году, — как раз тогда, когда начиналось ее возрождение. Много приходилось трудиться, но было радостно на душе от сознания, что работаешь для Бога, для того, чтобы эта святая обитель стала, как и прежде, местом спасения многих душ.
Как-то раз отец Наместник собрал всех новоначальных на беседу. В его приемной было все просто, по-домашнему. Батюшка сидел за рабочим столом, а вокруг — послушники.
— Молитвами святых отец наших, — сказал Владимир, входя в приемную.
— Аминь.
Батюшка улыбнулся и по-отцовски благословил.
— Ну, садись.
Владимир присел на табуретку и, слегка наклонив голову, стал внимательно слушать. Отец Наместник рассказывал о старцах. Лицо его то и дело озарялось. Говорил он тихо, спокойно, с неподдельной простотою и отеческой любовью.
— Ну, дорогие мои, — обратился он к послушникам, — а теперь расскажите, как вы тут поживаете?
— Хорошо, — ответил кто-то.
— Ты сколько времени уже здесь? — спросил он Владимира.
— Восемь месяцев.
— Восемь месяцев — это уже срок большой, — сказал Батюшка. — Ну, и как тебе здесь?
— Мне нравится, — ответил Владимир.
— В монастыре только тогда может быть хорошо, когда будет молитва, — продолжил отец Наместник, обращаясь теперь уже ко всем, — а если молитвы не будет, то, поверьте мне, и проку не будет. Враг станет гонять с места на место. Помните: если приступаете работать Господеви, то должны приготовить душу свою к искушениям и не принимать их как что-то внезапное и неожиданное.
В приемной стояла тишина. Все, затаив дыхание, слушали.
— Однажды, — говорил Батюшка, — убежал из тюрьмы разбойник. И куда? — В горы, на Кавказ. Думал: там тепло, там поживу. Да не тут-то было. Через некоторое время приходит и просится: «Заберите меня обратно в тюрьму. Там невозможно жить». Задумайтесь: почему он не смог жить в пустынном месте? — Потому, что не умел молиться. Тот только может жить в пустыне, кто молится. В монастыре то же самое. Кто не молится, у того обязательно появятся искушения — повод уйти из монастыря. Человек будет прыгать, как кузнечик, из монастыря в пустыню, из пустыни в мир и обратно. Поэтому надо быть внимательным к себе и учиться молиться. Молитва — это тайное поучение Божие.
Наставления отца Наместника о молитве производили на Владимира очень сильное впечатление. «Да, велико действие молитвы Иисусовой, — писал потом Владимир, — даже одно только памятование о ней уже приводит душу в трепет и благоговейное чувство».
С тех пор он стал усердно упражняться в умном делании и ежедневно исполнял пятисотницу с поклонами. Поклонов было пятьсот, как и молитв.
Он брал у братии книги о молитве Иисусовой и делал себе выписки. «Самое главное в молитве, — записывал будущий инок, — это отсечение своей воли. Невозможно иметь непрелестную молитву, будучи преданным самому себе. Но прежде, чем полностью предать себя в руки старца, необходимо выяснить, насколько он православен и не прелестен ли — ведь язва учителя легко переходит на учеников».
Читая, он отмечал и то, что не всегда можно найти опытного старца, но это не значит, что не следует заниматься молитвой Иисусовой из страха прелести. Прелесть часто бывает у тех, кто боится молиться, а усердная устная молитва никому еще не повредила.
— В наше время, — говорил будущий мученик, — во всем необходимо рассуждение. Если тебя благословят взорвать храм, ты что, поспешишь выполнять это как волю Божию? Наша цель — научиться любить Бога и ближних, то есть исполнять заповеди и быть верными Православию.
Весной 1991 года Пасха совпала с Благовещением, и служба была необычная. Заранее сшитый подрясник, скуфья и пояс для будущего послушника лежали в алтаре. Накануне собирался духовный собор, на котором было принято решение о приеме в братию нескольких паломников. В их числе был и Владимир.
Он стоял недалеко от клироса, когда его позвали в алтарь. Перекрестившись и поцеловав икону на восточных дверях, Володя вошел во святая святых. Сделав три земных поклона на Горнее место, подошел к отцу Наместнику под благословение. Духовник принес подрясник. Батюшка осенил крестом подрясник и возвратил духовнику, а тот стал надевать подрясник на Владимира. Затем отец Наместник осенил крестом пояс и скуфью и с любовью, по-отечески, благословил новоначального послушника.
— Как все-таки монашеская одежда преображает людей, — говорил Владимир, — чувствуешь себя совсем по-другому. Словно крылья вырастают за спиной, хотя понимаешь, что не по заслугам приемлешь милость от Господа.
Став послушником, Владимир никогда не снимал подрясника и спал в нем, как это принято у монахов. В руках у него всегда была книга преподобного Иоанна Кассиана Римлянина, и каждую свободную минуту он читал.
От безграничной любви к Богу Владимир исполнялся чувством преданности и верности Ему и проливал обильные слезы.
Монастырские будни серыми бывают лишь для тех, кто не радеет о спасении своей души, а кто любит Бога, тот не пребывает в праздности и не знает скуки. Душа такого человека всегда ищет Христа, и в законе Господнем поучится день и нощь (Пс. 1, 2). Для таких людей нет будней, для них каждый день — праздник. Тихий, полный ангельского безмолвия праздник был непрестанным спутником монашеской жизни Владимира.
«Встреча с ним была все равно, что встреча с Ангелом, — вспоминали братия, — он настолько был кроток в словах и поступках, что при виде его душа начинала каяться».
В его келии на стене остался висеть листок со словами преподобного Антония Великого: «Довольно нам о себе заботиться только, о своем спасении. К братнему же недостатку, видя и слыша, относись, как глухой и немой — не видя, не слыша и не говоря, не показывая себя умудренным, но к себе будь внимателен, рассудителен и прозорлив». И будущий мученик действительно жил среди братьев, как в лесу, и был слеп и глух для всего внешнего.
Однажды он топором стесывал деревянный брус и один брат заметил, что движения послушника Владимира слишком уж выверенные.
— А, Володя, — сказал брат, — скрываешь от нас, что ты до монастыря занимался каратэ! Мы тебя вычислили.
Будущий инок, приоткрыв отекшие от беcсонных ночей глаза, улыбнулся, но ничего не ответил. Ходят слухи, что у Ферапонта был «черный пояс», но сам он никогда никому не говорил об этом.
Владимир переписывался с некоторыми своими старыми друзьями, желая помочь им обратиться к Богу. От них порою получал недоуменные письма, в которых они жалели его, как человека, «потерянного для общества». Не желая, чтобы такие письма хранились и когда-нибудь стали друзьям в осуждение, Володя сжигал их. Последний раз он собрал всю свою почту в конце Великого Поста, незадолго до своей мученической кончины, и сжег. «Господи, — молился он, — имиже веси судьбами спаси моих сродников и всех друзей, и всех, кого знал я на этой грешной тленной земле».
Однажды послушника Владимира благословили съездить на родину, навестить мать и получить ее благословение на постриг. Приехав в поселок, Владимир зашел к своему старому другу Павлу и застал там гостей — двух молодых девушек. Увидев Владимира, они начали кокетничать и нелепо шутить.
«Мне стало так стыдно, — вспоминает друг, — а Володя, нисколько не смутившись, просто сказал:
— Девчонки, перестаньте!
Слова его имели такую внутреннюю силу, что девицы сразу же замолчали и вскоре ушли. Когда за ними захлопнулась дверь, Владимир спросил:
— Паша, тебе вот это все надо? Ты не устал от этой суеты?
Я тогда не знал, что ответить ему, но чувствовал себя ужасно неловко».
Раньше Владимир модно одевался, а теперь приехал в подряснике. Павел спросил его:
— Ты не стесняешься ходить в этой черной одежде?
— А почему я должен стесняться, — ответил Владимир, — это моя монашеская одежда, это моя проповедь Православия. Увидит кто-нибудь меня в подряснике и вспомнит о Боге. Слово Божие надо нести людям.
— Какое слово Божие? — возразил Павел, — здесь же одна пьянь.
— Нет, брат, ты не прав. Каждый человек сотворен по образу Божию, и Господь желает спасения всякой душе. Быть может, черная одежда напомнит кому-нибудь и о том, что смерть не за горами и скоро за все придется дать ответ на Страшном Суде.
Это было его последнее свидание с матерью, сестрами и друзьями детства.
— Больше вы меня не увидите, — сказал послушник Владимир, прощаясь с друзьями. А через полтора года они узнали, что инок Ферапонт и еще два монаха убиты на Пасху.
В октябре 1991 года послушника Владимира постригли в иночество с именем Ферапонт, в честь преподобного Ферапонта Белоезерского. Он проходил тогда послушание на вахте и в трапезной, — сначала в паломнической, а затем в братской. Готовил Ферапонт быстро и умело.
Кухня — одно из самых тяжелых монастырских послушаний. С одной стороны, физически устаешь, потому что с утра до ночи все время на ногах, а с другой стороны, — враг борет ропотом, а от него приходит уныние.
Но для новопостриженного инока Ферапонта все было — Слава Богу. Он знал, что в монастыре все не так, как в миру.
Как-то пришел в трапезную один монах, а время трапезы уж давно прошло. Повар говорит ему:
— У нас ничего нет, надо вовремя приходить.
— Прости, брат, что опоздал, постараюсь исправиться, — сказал монах и направился к выходу. Ферапонт мыл в это время пол. Увидев, что пришедший монах остался без обеда, он поспешил за ним и, усадив за стол, сказал:
— Посиди немного, сейчас что-нибудь придумаем.
Пришел на кухню, и спрашивает повара:
— Неужели совсем ничего не осталось?
— Ничего, — отвечает повар, — что мне жалко, что ли.
— Господи, — взмолился Ферапонт, — ты ведь некогда через ворона посылал пищу пророку Илии. Пошли и мне, недостойному, что-нибудь съедобное, дабы не опечалить брата. Не ради моих немощных молитв, но ради великой милости Твоей.
Не успел он договорить слова молитвы, как повар радостно прокричал из подсобного помещения:
— Нашел! Слава Богу, целая банка баклажанной икры. И откуда она взялась? Ведь не было же, сам видел.
Ферапонт радостно схватил банку, открыл и, переложив икру в тарелку, понес опоздавшему монаху.
— Спаси тебя Господи, — сказал тот. — Прости, что я опоздал. Я только что с поля приехал.
— Ты кушай, кушай, — ответил Ферапонт и принялся домывать полы. Сердце его исполнилось великой радости и благодарности к милосердному Господу. Будущий мученик не вознесся в уме своем и не помыслил, что Бог слышит его молитвы.
С этого дня он стал брать в трапезную два, а то и три лишних ящика консервов и баклажанной икры. Один трудник, видя, что Ферапонт зачем-то запасается продуктами, слегка смутился, посчитав это стяжательством, неприемлемым для монаха, но Ферапонту ничего не сказал. Не имея опыта борьбы с помыслами, он все больше и больше укреплялся в этом мнении и стал чувствовать уже некоторую неприязнь к иноку.
Однако вскоре Ферапонт как бы между прочим завел с ним такой разговор:
— Излишки в нашем деле не помеха, — сказал он смущенному брату. — Хорошо надеяться на Бога, но надо и потрудиться. Надежда наша должна быть разумной. А вдруг Сам Христос придет в образе какого-нибудь голодного брата? Чем мы будем Его потчевать?
Так будущий мученик питал братьев и заботился о том, чтобы никто не остался голодным.
Как-то старший просфорник, ныне покойный игумен Никон, посетовал:
— Мне принесли варенье, и стоит оно уже много времени. Боюсь, пропадет.
— А сколько там варенья? — спросил Ферапонт.
— Да две баночки. Одна трехлитровая, а другая двух.
На этом разговор закончился. А через некоторое время глянул о. Никон, — а баночка-то трехлитровая пустая стоит! Он обрадовался, что братия утешились, но, чтобы не показаться добродетельным, спросил:
— А куда это варенье мое подевалось?
— Да это мы, батюшка, съели, чтобы Вы не переживали. Теперь оно не пропадет.
«Ферапонт был мастер на все руки, — вспоминает монахиня Елисавета. — Попросили мы как-то:
— Брат, сделай нам доску для теста.
Только попросили, а он тут же уважил. Да такую удобную сделал, что мы и не ожидали».
Однажды приехал в монастырь гусляр. Он пел духовные песнопения под аккомпанемент, но с инструментом случилась какая-то неполадка, и Ферапонт, раньше никогда не видавший гуслей, легко их починил.
«Часто после ужина мы чистили рыбу, а кто-нибудь один читал поучения, — вспоминали братия. — Ферапонт очень любил читать про старцев. Иногда приводил примеры из их жизни и делился своими впечатлениями, но это было редко. Обычно он молчал».
«Ферапонт во всем видел промысл Божий, — вспоминает брат, живший с ним после пострига в одной келии, — ко всему присматривался».
Как-то увидел Ферапонт брошюру с иконой на обложке. Он аккуратно вырезал ее и приклеил на картонку, затем покрыл лаком и поставил в святом углу, а книге сделал новую обложку.
— Кому честь — честь, — говорил ревностный инок, — а к иконам надо относиться благоговейно. Это великая святыня, ее место в святом углу, а не на обложках книг и журналов. Грех тем, кто это делает. Они, сами того не ведая, подают повод к небрежному обращению со святыней.
Когда Ферапонт высылал знакомым монастырскую газету, то на полях карандашом приписывал: «Если тебе не по душе слова о Боге, ты, пожалуйста, вышли ее назад».
Так бережно относился он ко всему святому, ведь благоговение к Богу, по слову премудрого Соломона, есть начало разумения (Прит. 1, 7).
В свободное от послушаний время инок Ферапонт плел четки. Они у него получались особенные, в виде тоненькой вервицы с небольшими узелками. Возьмешь его четки в руки, и сразу становится ясно, что плел их человек духовный. «Молитва Иисусова — это наша нить ко спасению, и она весьма тонка, — говорил Ферапонт, — надо внимательно следить, чтобы не оборвалась».
Однажды он получил письмо от матери, которая сообщала, что у нее большие материальные сложности. Так началось для Ферапонта еще одно испытание. Он понял, что для того, чтобы помочь матери, ему надо ехать домой.
«Однако иноку оставить монастырь, это все равно, что оставить Бога, — думал Ферапонт. — Но как же тогда быть?» Он усердно помолился, и обратился к духовнику.
— Если так случилось, — сказал тот, — то это не без воли Божией. Видимо, Господь испытывает твою иноческую верность.
После этого Ферапонт стал каждый день подавать записки на проскомидию, а матери написал: «Мама, прости. У нас сейчас тяжелый период — восстановление монастыря».
Вскоре мама ответила: «Не волнуйся, сынок, слава Богу, все уладилось благополучно».
Летом была сильная засуха, и на поля посылали иноков читать неусыпаемую Псалтирь. Между «Славами» вставляли молитву от бездожия и поминали всю монастырскую братию.
Инок Ферапонт, любивший Псалтирь, читал ее очень старательно, — ведь ему поручили молиться за всю братию, и просить Господа, чтобы Он послал дождь и напоил иссохшую землю. Читая кафизмы с другим братом по очереди, они то и дело посматривали на небо: не видать ли там облачка? На другой день иноки увидели, что на небе появилась туча. Сколько же было радости! Но вскоре ветер подул в другую сторону, и туча прошла стороной. «Это нам за гордость нашу, — сказал будущий мученик, — чтобы не возносились, думая, что мы великие молитвенники».
Монашеская тайна
Несмотря на тяжелый труд в трапезной, откуда будущий мученик приходил в скитскую келию заполночь, он по ночам молился и каждый день ходил на монастырскую полунощницу.
Ферапонт ложился спать вместе со всеми, а потом тайно вставал и уходил куда-нибудь в уединенное место помолиться. Один его сосед по келии соблазнился его поведением. Видя, что ревностный инок целые дни проводит на кухне и неопустительно бывает на всех службах, он заподозрил, что тот просто уходит по ночам спать в другое место, чтобы не слышать сопения уставших братьев. Однажды ночью он тихо встал и пошел за Ферапонтом, который, войдя в пустую комнату, стал класть поклоны. Брат, следивший за ним, сел у дверей и стал прислушиваться.
«Я слышал, как Ферапонт делал поклоны, проговаривая негромко Иисусову молитву, — вспоминал этот брат впоследствии. — Затем, воспламенившись еще большим усердием, стал делать поклоны чаще, взывая: «Господи, помилуй!» И так он молился, пока не упал в изнеможении. Но и лежа он продолжал говорить вслух молитву Иисусову. Потом он встал и снова клал поклоны. Это продолжалось до тех пор, пока будильщик не позвонил в колокольчик, возвещая, что пора подниматься на полунощницу».
Пристыженный брат, чтобы не попасться на глаза подвижнику, поспешил в храм. После этого он изменил свое мнение о ревностном иноке и покаялся.
Будущий мученик всегда тайно пребывал в посте. Пищей ему часто служили хлеб и вода. От этого лицо его было бледным.
Одно из самых сильных искушений и нападений врага, могущее довести до повреждения ума, есть мнительность. Начало ее — в подозрительных помыслах по отношению к ближним. Сначала просто помыслы смущают душу, а когда укрепятся, тогда не миновать беды.
Как-то ненавистник добра диавол, будучи всегда побеждаем храбрым воином иноком Ферапонтом, стал внушать ему: «Ты всю жизнь, до самой старости, будешь здесь на кухне кастрюли чистить и света белого не увидишь. Смотри, тебя же дурачат, беги отсюда». Но благоразумный инок, распознав козни лукавого, стал усерднее молиться Богу, а навязчивые помыслы, всеваемые от врага, презирал, будто их и нет совсем. Три дня Ферапонт молился и боролся с вражьим наваждением, а на четвертый день враг, посрамленный, отступил.
— Лучше ошибиться и подумать о человеке хорошо, — говорил впоследствии Ферапонт, — чем подозрительностью оскорбить ближнего. За такую ошибку Господь не осудит, ибо для чистых все чисто (Тит. 1, 15).
Как-то келарь поручил ему сварить на зиму варенье для братии. Но варенье варится долго, и усердный инок решил одновременно исполнить еще и другое послушание. Увлекшись, он задержался, и пришел, когда варение уже переварилось. Увидев это, Ферапонт стал себя ругать:
— Не можешь служить двум господам, — говорил он себе. — Хотел сразу двух зайцев убить? Нет, так, брат, дело не пойдет, надо делать что-то одно.
— Да брось, ты, Ферапонт, — возразил ему кто-то из братьев, — варенье ведь не совсем пропало. И такое сойдет.
— Сойдет-то оно, может, и сойдет, но мне, брат, себя жалеть негоже. Если я себя прощу, то Бог не простит. Так-то, брат, понимаешь?
— Понимаю.
Будущий мученик всегда находил повод, чтобы укорить себя, и потому не осуждал ближних: ведь всякому осуждению предшествует возношение.
«Я постоянно роптал, — вспоминает один брат. — Видя это, Ферапонт завел со мной беседу о том, как бороться с прилогами.
— Прилоги — это начальные помыслы, с которыми еще не сочеталась душа, — говорил Ферапонт.
— Как это? — спросил брат.
— Ну, посмотрел ты на чайник, и появился помысл: мол, чайку попить, что ли? Это начало. Если человек соглашается, то ставит чайник на плиту. Это уже сочетание с помыслом. А когда сядет и попьет чайку, то уже и само дело совершил. Так, однако, бывает со всяким помыслом, приходящим на ум.
Вот приходит помысл пороптать на кого-то, а ты не соглашайся с ним, скажи себе: «Не мое дело судить брата. Бог ему судия, а не я. Мне бы самому исправиться и спастись».
После этого я попробовал делать, как говорил Ферапонт, и получил для себя огромную пользу».
Как-то послушник, живший с Ферапонтом в одной келии, спросил:
— Вот ты молчишь все время. Небось, осуждаешь меня, что я много говорю? А Господь сказал: Не судите, да не судимы будете (Мф. 7, 1).
— Каждый от слов своих оправдается и от слов своих осудится, — ответил Ферапонт. — Мы часто не замечаем, как словами обижаем ближних, поэтому лучше больше молчать.
Глаза его всегда смотрели вниз. Но как ни старался будущий мученик прятать взор свой, все же однажды, по попущению Божию, враг снова воздвиг на него брань. На этот раз, желая нанести избраннику Божию оскорбление, диавол устроил следующее.
В монастырь пришли некие неприлично одетые девицы. Было лето, и они в таком виде ходили по монастырю. Ферапонт шел из храма в столярную мастерскую и у колокольни повстречался с ними. Девицы стали о чем-то расспрашивать смиренного инока, но тот, посоветовав им обратиться к священнику, быстро ушел.
Однако, когда вечером он вернулся в келию, враг стал представлять иноку образы этих девиц и смущать его. Тогда будущий мученик вооружился против искушения псалмопением и молитвой. Слезами и воздыханиями о своем окаянстве Ферапонт угасил готовый разгореться пламень похоти.
Все же он взял у духовника благословение на строгий пост, несколько дней ничего не вкушал и почти не спал, чем изнурил плоть свою и сделал ее послушной. Когда же от сильного изнеможения уснул днем на часок, то в тонком сне пред ним предстал Ангел Божий и сказал:
— Дерзай, Ферапонт, и не бойся.
Проснувшись, он почувствовал, что враг отступил, и Господь избавил его от искушения. Возведя ум свой к Богу, инок возблагодарил Его:
— Слава Тебе, Господи, что не оставил меня, грешного раба Твоего, но смиловался надо мною. Благодарю Тебя, Владыка. Не остави меня и впредь, но приими, яко немощна, и сотвори волю Твою святую на мне, окаянном и грешном.
«Ночная молитва согревает душу и потом целый день ощущаешь некую сладость», — говорил Ферапонт. Он пылал огнем ревности к Сладчайшему Иисусу и подвигал этим на молитву других.
Монахи обычно тщательно скрывают свою высокую духовную жизнь от окружающих. И только пожив в обители немалый срок, можно заметить их сокрытые добродетели.
Кто скрыл на исповеди проступок, тот прибавил к нему сугубый грех. А кто, сотворив добродетель, скрыл ее даже от своего ума — тот блажен. Ибо, не дав душе повода к тщеславию, он получит награду во сто крат, удалив от себя славу человеческую и восхитив Славу Божию, — ведь сердце человеческое известно только Богу.
— Слушай, Ферапонт, как тебе удается не пропускать полунощницу? — спросили его однажды.
— А зачем мы сюда приехали, братья? — ответил вопросом на вопрос Ферапонт. — Хватит жить в свое удовольствие, надо потрудиться для Бога.
Многие паломники, видя, как он рано утром спешит к службе, обличаемые совестью, тоже вставали и шли в храм.
Однажды он сказал одному труднику:
— Знаешь, почему монахи встают рано?
— Почему?
–Потому что они знают одну сокровенную тайну.
— Какую такую тайну? — заинтересовался тот.
— Обычно первыми просыпаются птицы и славят Бога своим пением, от этого они и живут, не печалясь. Помнишь, как Господь говорит: Воззрите на птицы небесныя, яко не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их (Мф. 6, 26). Зная это, монахи встают раньше птиц, чтобы первыми славить Бога и всегда иметь безпечальный мир в душе.
Нам возсия Пасха
Послушания в монастыре часто меняются. Это делается для того, чтобы братья не прилеплялись к суетным попечениям и всегда помнили, что земной век скоротечен. К тому же долгое пребывание на одном послушании дает повод к тщеславию и обмирщению.
Теперь Ферапонту было поручено делать доски для икон и вырезать постригальные кресты.
Как-то один брат похвалил его:
— Вот молодец, — какие красивые кресты вырезаешь!
— Да что в этом проку, — ответил Ферапонт. — Один человек тоже кресты вырезал и однажды подумал: как хорошо, что я столько пользы людям принес. Вскоре он сильно заболел, и ему привиделось, будто лежит он в могиле, а поверх него множество вырезанных им крестов. И вдруг крестики эти на его глазах превращаются в прах. И открыто ему было, что Богу не так нужны дела, как душевная чистота и смирение. А если смирения нет, то и все дела напрасны.
Ферапонт замолчал. Он мог подолгу пребывать в молчании, которому научился еще в тайге, когда работал егерем. Бывало, по нескольку месяцев вообще ни с кем не виделся и не говорил.
У святых Отцов Ферапонт прочитал, что начало смирения — молчание. А посему не может обрести человек смирение прежде, чем научится молчать. Да и само молчание есть язык будущего века, ибо это язык Ангелов. И подумал: действительно, много языков изучает человек, а молчанию не учится.
Будущий мученик уже опытно познал пользу молчания: кто хранит его, тот приобретает свет в душе, и свет этот побуждает человека молчать, ибо как тепло выходит из комнаты чрез раскрытые двери, так и теплота мира сердечного выветривается многословием.
Как-то среди братии зашел об этом разговор.
— Чтобы навыкнуть молчанию, нужно всего каких-то две-три недели, — говорил Ферапонт. — Но я читал, что авва Агафон три года носил камень во рту, пока не приучил себя к молчанию. Видно, это во многом зависит от устроения человека: если и раньше мало говорил, то не нужно много времени, чтобы положить хранение устам, а если есть навык к многоглаголанию, то придется потрудиться.
Наблюдая за собой, Ферапонт подметил: молчание открывает невидимые ранее страсти — любопытство, ропот, желание вникать во все и поучать.
— Поэтому очень важно, — говорил он, — научиться молчать и умом, и сердцем.
— А как это молчать умом и сердцем? — спросили его.
— Не позволять говорить в себе помыслам и греховным чувствам. Молчание — лекарство, которое лечит душу.
— Ну, а если необходимо сказать слово в свою защиту, а то ведь когда на тебя клевещут, надо же сказать правду?
— Господь хранит твою душу, пока ты хранишь свой язык. Надо знать, что в каком бы затруднительном положении ты ни оказался, победа в нем — молчание. И если всегда будешь помнить Евангельские слова: От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься (Мф. 12, 37), то скоро увидишь, что лучше молчать, чем говорить.
Великий Пост 1993 года прошел для Ферапонта в усердных подвигах и молитвах.
Каждый день он бывал в храме на всех постовых службах. Его назначали читать кафизмы на часах, пономарить и дежурить по храму.
Незадолго до Пасхи Ферапонт решил вырезать себе постригальный крест, но что-то никак не получалось, и он обратился к одному брату:
— Слушай, брат, — говорил Ферапонт, — со мною что-то странное происходит: хотел вырезать себе крест, а не получается. Столько крестов другим вырезал, а для себя не могу. Вырежи мне крест.
Брат согласился, но Господь уготовал Ферапонту не деревянный, а самый драгоценный из всех крестов — мученический. В скором времени этому же брату было поручено сделать кресты на могилы мучеников — инока Ферапонта, инока Трофима и иеромонаха Василия.
…Перед самой Пасхой Ферапонт стал раздавать свои вещи. Удивительно было, что он отдал и свои инструменты, которыми вырезал кресты. А одному брату он сказал:
— Как хорошо здесь, на этой святой Оптинской земле! Мне почему-то хочется, чтобы эта Пасха была вечной и не кончалась никогда, чтобы радость ее непрестанно пребывала в сердце.
Ферапонт вздохнул, посмотрел на небо, и, слегка улыбнувшись, сказал:
— Христос Воскресе!
«И от его слов стало так легко и радостно на сердце, — вспоминал брат, — будто это были слова не человека, а Ангела».
На Пасхальной службе Ферапонт стоял у поминального канона, склонив голову. Кто-то передал ему свечку. Он зажег ее, но почему-то сразу не поставил, а некоторое время продолжал держать в руке. Поставив свечу, он перекрестился и пошел на исповедь.
«Плотию уснув…», — пел братский хор. Закончился канон утрени, и священники в ярко-красных облачениях неспешно стали входить в алтарь. Казалось, что это усталые воины возвращаются домой после тяжелого сражения. Они несут с собою радостную весть о победе, а вместе с ней и память о тех, кто не вернулся с поля битвы.
Многие вспоминают, что эта Пасхальная служба была какой-то необыкновенной. Возникало чувство, что должно произойти что-то очень важное.
Ферапонт причастился, но в алтарь не пошел, а смиренно направился в конец храма, где взял у дежурного антидор и запивку. Потом встал у иконы Оптинских старцев, склонил голову и погрузился в молитву.
«Лицо его было исполнено умиления, — вспоминала одна пожилая монахиня, — и вид у него был такой благодатный-благодатный!»
Пасхальная служба окончилась. Все направились в трапезную разговляться, а Ферапонт задержался. Ему хотелось побыть здесь подольше, чтобы продлить это удивительное, ни с чем не сравнимое торжество, эту неописуемую Пасхальную радость души.
Вдруг в храм вошел Трофим. Он сделал знак, и Ферапонт поспешил вслед за ним на колокольню.
…Первые лучи восходящего солнца, пробиваясь сквозь макушки вековых сосен, рассеяли ночную тьму, нависавшую над землей. Дивные переливы птичьих голосов напоминали о райских обителях, где непрестанно воспевается Ангельское славословие Богу.
Колокольный звон разбудил предрассветную тишину. Это иноки Ферапонт и Трофим возвещали миру великую радость: Христос Воскресе из мертвых!
«Инок Ферапонт был виртуозным звонарем, — вспоминают братия. — Он очень чутко чувствовал ритм и звонил легко, без какого-либо напряжения».
— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных, — взывал он умиленным сердцем под Пасхальный перезвон.
В этот момент меч сатаниста длиною в шестьдесят сантиметров с выгравированным на нем числом 666 пронзил сердце благоговейного инока.
Ферапонт упал. Лицо его, обращенное на восток, застыло в безмолвном спокойствии. — Он всегда стремился к тому, чтобы хранить в душе своей мир, который приял от Сладчайшего Иисуса, с ним и вошел он в вечную радость Воскресшего Христа. Перед Пасхой Ферапонт раздал все, что имел. Теперь он с радостью отдал и последнее, что у него было — свою временную земную жизнь.
Вслед за Ферапонтом был убит инок Трофим, а недалеко от скитской башни — иеромонах Василий.
Многая скорбь объяла сердца верующих. И как тут не восплакать, понеже дети Христовы ныне приобщишася крови (Евр. 2, 14). Но Воскресение Христово есть свидетельство того, что братья не умерли. Они лишь призваны Христом к другому служению — Небесному.
Их земная жизнь, исполненная подвига любви, окончилась и стала проповедью Воскресения Христова.
… В день погребения вдруг пошел мокрый снег. Белые хлопья падали на землю и тут же таяли. Людей было много, как на Пасху. Отпевание, совершавшееся по Пасхальному чину, подошло к концу. Когда гробы мучеников понесли на монастырское кладбище, из-за туч неожиданно показалось яркое весеннее солнце и своими животворными лучами осветило землю, как бы напоминая, что кровь, пролитая Оптинскими мучениками, не простая, что это кровь, достойная Небес, кровь святая, напояющая землю душ людских верою и любовию ко Христу. И порождает она в сердцах верных не страх мученической смерти, но сожаление о том, что не удостоил и нас Господь такой драгоценной награды.
Нет ничего сильнее любви к Богу. Кто обрел ее, тот не боится уже ни лишений, ни истязаний, ни самой лютой смерти, но, погрузившись в любовь Христову, не замечает уже ничего из видимого, ибо, переселившись душой на небо, уподобляется Ангелам.
.